После этих разъяснений способный ученик продолжил чтение грамматики под руководством своего ученого шейха и дошел до раздела о субъекте действия (фа‘ил) и объекте действия (маф‘ул). Тут он стал протестовать против того, что субъект действия является поднятым (марфу‘), а объект действия — установленным (мансуб). «Это неправильная терминология, — заявил он, — если действующий (фа‘ил) есть поднятый (марфу‘), то осуществил его поднятие (раф‘) кто-то другой. Это же ясно; мы видим, как действующий (фа‘ил) на строительстве поднимает камень или что-то такое себе на плечо. Следовательно, это камень есть поднятый (марфу‘), а действующий (фа‘ил) суть поднимающий, также и действующий (фа‘ил)… он есть именно тот, кто поднимает ногу»
. «Тише, тише, — успокоил его учитель, — ты несешь чушь. Мы же занимаемся наукой, а не словопрениями в диване эмира». Ученики дочитали учебник грамматики до конца, но никакой пользы из него не извлекли. Зато ал-Фарйак многое почерпнул из объяснений учителя, и с того времени стал совершенствовать свой стиль в соответствии с правилами грамматики и тем самым пугать простой народ, как это станет ясно из следующей главы.
12
ЕДА И ОБЖОРСТВО
В этой главе мне придется говорить долго и подвергнуть терпение читателя испытанию. И если найдется читатель, который дочитает ее до конца, не скрипя зубами от злости, не топая ногами от возмущения, не хмуря брови с видом оскорбленной невинности и не раздувая ноздри от негодования, то я посвящу ему отдельную главу, в которой воздам должное его терпению. Все дело в том, что у ал-Фарйака к этому времени развязался язык, хотя мысли по-прежнему оставались короткими, и мозгов в его маленькой голове не хватало. А я обещал себе всюду следовать за ним шаг за шагом и подражать ему во всех делах и поступках: если он совершит глупость, я сделаю то же, если он увлечется, я увлекусь вместе с ним, если окажется разумным, постараюсь соответствовать ему, иначе я буду не его биографом и не передатчиком его слов, а его врагом. Это мудрое правило следует усвоить всем сочинителям. Увы, насколько мне известно, большинство из них им пренебрегает. Сочинители считают нужным упомянуть обо всех бедах раба Божьего — о слабости его ума, о неудачах в семейной жизни, о финансовых затруднениях. При этом они злоупотребляют рифмованной прозой, украшают повествование всяческими метафорами и иносказаниями и отвлекаются от того, что действительно занимает героя. Сочинитель стонет, рыдает, жалуется на несправедливости и обиды и одновременно подбирает рифмы, играет словами, говорит намеками, уходит от темы в разные стороны, затрагивая самые отдаленные сюжеты. Воздевает руки то к солнцу, то к звездам, призывая их спуститься с небес и услышать его горестные причитания. Он то бороздит моря, то срывает цветы на лугах и в садах, перемещается из низин в горы, из садов Гуты
на голые холмы.
Я не следую этой моде. Передавая речи глупца, сохраняю все его глупые слова. Цитируя эмира, соблюдаю приличия, как если бы находился в его присутствии. Приводя сказанное священником или митрополитом, опускаю все неудачные и неуместные выражения, дабы не исказить смысл сказанного. В противном случае цель сочинения этой книги может оказаться понятой превратно.
Знай же, что ал-Фарйак, в котором страсть к грамматике разгорелась сильнее любви к стихотворству, отправился однажды уладить кое-какие дела. Дорога пролегала мимо монастыря, близился вечер. Он решил заночевать в монастыре, свернул к нему и постучал в ворота. Ему открыл маленький монашек. Ал-Фарйак спросил: «Можете ли вы приютить гостя?» Монашек ответил: «Мы будем рады гостю, если он без меча». Ал-Фарйаку очень понравился этот ответ, и он был удивлен тем, что в монастыре есть человек, способный столь грамотно ответить. А дело было в том, что монастырь этот часто посещали приближенные эмира с целью хорошенько в нем отдохнуть. Проводя в нем ночь, они вынуждали монахов готовить им роскошные блюда, к которым те были непривычны, поскольку жили аскетами, довольствуясь самой скудной едой. Они отвращали взоры от мира и его удовольствий, почитая его лишь местом временного пребывания, от которого раб Божий должен держаться подальше, дабы приблизиться к раю. Даже хлеб, который они часто ели без всякой приправы, был не такой, как у остальных людей. Выпеченные лепешки несколько дней держали на солнце, пока они не становились сухими и твердыми, как камень. Если одной лепешкой ударить о другую, то раздался бы стук, способный распугать всех монастырских крыс. Лепешки сгодились бы и вместо колокола, отбивающего часы молитв. А есть их можно было, только размочив в воде, после чего они вновь превращались в тесто. Что же до меча, то приближенные эмира опоясывались им для устрашения монахов, он символизировал кару, которая ждет всякого, не оказавшего гостю должного уважения. Такой же угрозой показался монашку и вопрос, заданный ему ал-Фарйаком. Тот, у кого не было собственного меча, брал меч взаймы у приятеля или вкладывал в ножны тонко обструганную деревяшку. В заимствовании люди гор не видели ничего постыдного, они часто одалживали друг у друга посуду, а то и украшения для невесты, а для жениха — нарядную одежду и чалму.
Когда наступило время ужина, тот же монашек принес миску вареной чечевицы с оливковым маслом и три каменные лепешки. Ал-Фарйак сел за стол, взял две лепешки и стучал ими одна о другую, пока они не раскрошились. Начал жевать, но крошки застревали между зубов, и ал-Фарйак, побоявшись лишиться зубов, стал выдавливать крошки, кладя в рот горстями чечевицу. Едва он покончил с ужином, как от горячей чечевицы все тело его начало зудеть, и он принялся чесать его ногтями и кусками лепешки, чуть не раздирая кожу. Ему было очень плохо. Он сказал себе: эти куски расшатали мои зубы, так вырву же и я зуб у этого монастыря. Ему пришло на ум в отместку за испытанную боль сочинить два бейта о чечевице, как это принято у поэтов, которые залечивают свои раны, посылая проклятия злосчастной и несправедливой судьбе. Он не мог подобрать подходящих слов и постучал в дверь соседней кельи, где жил монах, очень ревностный в вере. Спросил: «Господин мой, найдется ли у тебя словарь?» Сосед ответил: «Зачем тебе стихарь? Стихаря у меня нет». Ал-Фарйак постучал в другую дверь и тоже попросил словарь. Ответ был еще более нелепым: «Обожди немного, сова закричит в полночь». Ал-Фарйак постучал в следующую дверь и повторил свой вопрос. В ответ обитатель кельи спросил: «Что такое словарь, лекарство от колик в животе?»
Ал-Фарйак вернулся в свою келью, твердя себе: я должен сочинить два бейта, а если не найду нужного слова, оставлю пустое место. И сочинил:
От чечевицы, съеденной на ужин, почувствовал я нестерпимый зуд,
И если б не пустил в ход ногти, сказали б люди, что Фарйак…
В полночь, когда ал-Фарйак уже спал, в дверь его постучали. Он подумал, что ему принесли вожделенный словарь, и заранее обрадовался. Но за дверью нашел монаха, велевшего ему вставать и следовать за ним на молитву. Тут он вспомнил слова своего соседа, сказавшего, что сова закричит в полночь, и подумал: что за ужасная ночь — лепешка расшатала мне челюсть, а чечевица наградила чесоткой. И не успел я прийти в себя, как является этот плешивый вестник и зовет меня на молитву. Можно подумать, что отец мой был монахом, а мать монахиней, или, что я обязан платить за съеденную чечевицу благодарственной молитвой! Увы, придется терпеть до утра.
