Вместе с тем у франков много неоспоримых достоинств. Они, к примеру, не одобряют одалживания вещей, посуды, книг и прочего. Придя навестить друга и увидев, что он занят, спокойно уходят, не дожидаясь, пока тот закончит свои дела. Если же найдут его не занятым, тоже не засиживаются. Увидев на его столе бумаги или газеты, не кидаются читать их и обсуждать прочитанное. Если у хозяина дома заболел ребенок или занемогла жена, он не оставляет их и не пускается в пустопорожние разговоры с посетителем. Никто из них не женится, пока не познакомится с женщиной и не узнает ее. Они целуют руки женщин и личики их дочерей, не видя в этом ничего постыдного и неприличного. И не просят у приятеля носовой платок, чтобы высморкаться в него. Они снисходительны к сочинителям и относятся к выходящим из-под их пера глупостям и ошибкам терпимо и без раздражения. Не придираются к тому, кто скажет: «Такой-то понюхал нарцисс и пукнул» или «пукнул и понюхал нарцисс». Нашим литераторам это не позволяется. Один мой знакомый сириец сочинил книгу на английском языке и описал в ней эту страну и нравы ее жителей. Рассказывая о свадьбе, на которой он присутствовал в Дамаске, упомянул, что свадьба закончилась пением песни, и привел слова песни в английском переводе. Песня эта представляла собой плач по женщине. Я помню из нее два бейта:
Могила, могила, в себе ты укрыла
свежесть ее и красу.
Ты не сад и не небо, как же соединила
ты цветок и луну?
Англичане восприняли этот эпизод с некоторым удивлением, но никто не упрекнул автора в том, что жители аш-Шама, которых он описывает как людей воспитанных и с хорошим вкусом, завершают свадебное торжество плачем. Если бы эта книга была написана по-арабски и стала бы известна местным жителям, то они немедленно собрали бы два собрания — общее и частное. Выступающий на общем собрании заявил бы: «Что же это такое, братцы? Слыханное ли дело, чтобы свадьба завершалась плачем? Что вы скажете о наглости этого автора?» Другой поддержал бы его: «И впрямь, плач вместо песни — вы когда-нибудь слышали о таком?» Третий продолжил бы: «Боже упаси, эти дураки не нашли ничего лучшего, как закончить свадьбу поминками!» Следующий сказал бы: «Прости, Господи, и помилуй, этот сочинитель еще глупее, чем устроители свадьбы, которые завершают ее плачем и не видят в этом дурного предзнаменования». Кто-нибудь подтвердил бы: «Да, этот сочинитель либо дурак, либо сумасшедший, раз он возводит напраслину на людей и заполняет книгу лживыми измышлениями». А еще один сказал бы: «Клянусь, ничего более странного я не слыхал — чтобы люди заменяли песню рыданиями, смех — плачем, а рукопожатия — битьем себя по головам». Другой продолжил бы: «А люди, которые прочли книгу, либо ослы, либо помешанные, ведь среди них не нашлось ни одного, кто сказал бы сочинителю: „Хавага! (если он христианин) или Эфенди! (если он мусульманин), люди в твоей стране ведут себя странно, пророча себе и другим несчастья и беды. Им не следует плакать на свадьбах!“» Кто-то заметил бы: «Клянусь, это просто автор-осел посмеялся над читателями-ослами. Оставим эту тему, брат, поговорим о чем-нибудь другом». А кто-то сказал бы: «Нет, надо выяснить, что он за человек и говорил ли серьезно или шутил». Другой возразил бы: «Как так шутил? Взгляните на его портрет в книге, которая продается во всех лавках — на нем он при сабле и портупее, в мундире, застегнутом на все пуговицы». Еще один задал бы вопрос: «Значит, англичане заглотнут все, чем накормит их иностранец, застегнутый на все пуговицы и с саблей на боку?» Кто-то ответил бы: «По-моему, европейцы вообще верят любым измышлениям». А кто-то заключил бы: «Эту тему, братец, можно обсуждать бесконечно — саму книгу, оплошность автора, глупость публики и т. д.»
В частном собрании вопрос был бы поставлен намного шире и гораздо серьезнее: его формулировали бы в научных терминах, давали бы богословско-юридические определения и первым выступил бы самый знаменитый из присутствующих литераторов начав так: «Что можно сказать об авторе, утверждающем, что сирийцы завершают свадьбы плачем? Можно ли верить его свидетельству? Отвечаю: свидетельство его не стоит и ослиного хвоста, даже если книга его продается у франков по динару за экземпляр».
Другой прославленный литератор ответил бы на вопрос, верит ли он, что автор книги слышал плач по невесте на свадьбе в благословенной Сирии своими ушами, ответил бы, что не верит ни тому, что тот видел своими глазами днем или ночью, ни тому, что он слышал, потому что у него ослиные уши.
Еще одного спросили бы, что думает он, развеивающий заблуждения и рассеивающий сомнения, о писателе, приводящем в своей книге множество неправдоподобных историй и нелепых россказней и утверждающем, в частности, что сирийцы завершают свадебные торжества плачами. Можно ли верить хоть чему-то в этой книге? Ответ был бы следующим: «Тот, кто солгал в столь важном вопросе, скорее всего, солжет и в остальном. Всю его книгу следует считать недостоверной».
Был бы задан вопрос: «Что может сказать авторитетнейший и мудрейший критик о человеке, написавшем в своей книге, что он знаком со многими эмирами, министрами, судьями и учеными, и все они считают его своим другом и братом. А на одной из страниц упоминает, что в богоспасаемом Дамаске присутствовал на свадьбе, в доме, украшенном цветами и благоухающем ароматами, где пели певцы и певицы, которые напоследок пропели плач по умершей женщине? Если в этом случае он солгал, как относиться к его утверждениям о знакомстве с министрами?» Ответ был бы таков: «Он говорит неправду и в том, и в другом случаях, и его знакомство с министрами ничего не стоит». Как сказал на этот счет поэт:
Нет пользы лгущему от утверждений,
что он знаком с эмирами и знатью!
Был бы задан вопрос: «Что скажет тот, чье мнение непреложно и чье решение не оспаривается, о приятном на вид человеке, носящем необъятной ширины шаровары, который сочинил книгу обо всем виденном и слышанном в его, то есть в нашей, стране, в том числе о якобы виденной им девушке, на свадьбе которой оплакивали умершую женщину? Можно ли, доверившись внешности, поверить в его рассказ?» Ответ был бы следующим: «Внешность и рассказ никак между собой не связаны, нельзя верить словам свидетеля, исходя только из того, как он одет». Как сказал поэт:
Не верь ни сказанному, ни написанному лгуном,
даже если нарядное платье на нем.
Был бы задан и такой вопрос: «Что скажет опора молодых, растущих, которого уважает король всемогущий, о человеке, слову которого иностранцы верят и просят у него совета по каждому важному делу, а жены их не отводят очарованных глаз от его бороды, от его шаровар и кафтана, от его широкой улыбки и наглой усмешки — он их пленяет и завлекает. Он сочинил книгу, в которой описал жителей своей, то есть нашей, страны, и иностранцам книга очень понравилась. Он в ней много о чем рассказал и в ярких красках обрисовал, в том числе богатую свадьбу со множеством гостей, с обильным угощением и прекрасными напитками и то, что, когда невесту должны уже были вести к мужу, певцы и певицы вдруг выстроились перед ней с грустными лицами и запели длинный плач о женщине, умершей много лет назад. Можно ли верить его рассказам и простить ему обман иностранцев и его виляния между чужими и своими?» Ответ был бы таков: «Клевету его простить нельзя, даже если бы друзей-иностранцев у него было больше, чем волос на голове». Сказано ведь:
