И я удивляюсь этим монахам: живя в уединении и терпя лишения, ни один из них не прославился ни своей ученостью, ни добрыми делами. Если бы я был монахом, я бы завалил монастырь стихами и прозой — об одной чечевице написал бы пятьдесят макам. Не понимаю, как человек, живущий отшельником в келье, видящий под собой необъятную ширь лесов, волнующееся море и плывущие по нему паруса, справа и слева — высокие горы, увенчанные снежными шапками, вверху — прозрачный купол небес, а прямо перед собой — дома и деревни, как может он проводить все дни в бездействии, хлопая глазами, зевая, потягиваясь, поглаживая живот, и у него не возникает желания заняться сочинительством. Тем более, что в окрестных домах живет немало женщин, красота которых радует взгляд и восхищает душу. Если уж все это не возбуждает в аскетах потребности написать книгу, то что может ее возбудить?
А ведь многие узники именно в заключении создали замечательные произведения, что не под силу обитателям просторных дворцов. Правда, об ‘Абдаллахе ибн ал-Му‘таззе
рассказывают, что он сочинял стихи, вдохновляясь красотой ваз своего дворца. Однако таких, как Ибн ал-Му‘тазз, единицы. Сегодня же мы видим: чем богаче человек, тем меньше у него ума.
Итак, одиночество и жизнь в разлуке способствуют работе ума и подсказывают самые верные мысли. Так же, как возникающие препятствия, расставания, ссоры, косые взгляды, упреки, капризы, возражения и пренебрежение со стороны любимого существа. Из этого, однако, не следует, что любимое существо должно вынуждать любящего на разлуку, чтобы сделать из него поэта и превратить испытываемые им муки и страдания в материал для стихов — судьба позаботится об этом без посторонней помощи. Я хочу оправдать себя в глазах влюбленных и женатых и заявить: если между вами произошла ссора, приведшая к расставанию, если расставание вызвано испорченными отношениями, упрямством, отказом, скандалами, невозможностью примирения [...]
то меня ни в чем подобном обвинить нельзя.
Так говорил ал-Фарйак, и говорил прекрасно. Однако же он ничего не сказал о том, в каком состоянии находился он сам: он был вне себя, страшно возбужден, чуть ли не бредил, не отдавал себе отчета в происходящем, был ни в чем не уверен, словно, помутился умом. Не успел остров скрыться вдали, как он начал жаловаться на женщин, на их неблагодарность по отношению к мужьям. Торговец вразнос и его жена, послушав его, спросили: «Что с тобой? Ты же избавился от необходимости толковать сон о страшном звере. А когда приедем в твою страну, будешь видеть только приятные сны». Ал-Фарйак им сказал: «Я жалуюсь не на зверей и не на джиннов, а на людей. Я услышал сегодня нечто такое, что заставило меня вообразить все это, я подумал, что по возвращении найду то-то или не найду того-то или вообще не вернусь, или совсем ничего не найду». Эти слова так возмутили жену торговца, что она набросилась на него, как все адское воинство: «Как ты смеешь думать подобное о замужних женщинах?»
— Я не первый, кто думает так, — ответил ал-Фарйак, — до меня так думали многие люди, спокойные и серьезные.
— У нас, франков, это не принято. Вот мой муж, он ни разу во мне не усомнился.
— Разве не ваш ученый, Байрон, сказал: «Нет никого вероломнее женщины в отсутствие мужа?»
— Байрон поэт, а о женщинах нельзя судить по тому, что говорят о них поэты, разве лишь, если они их воспевают или признаются в любви.
Пока они так препирались, поднялся ветер, волны стали сотрясать судно и захлестывать палубу. Все пассажиры попрятались по своим каютам и в течение четырех дней неспособны были ни о чем думать.
После двенадцати дней плавания судно достигло Бейрута. Пассажиры сошли на берег голодные, уставшие, бледные и несчастные, ожидая возможности спокойно выспаться. Но первое, что они услышали, оказавшись в городе, было неприятное известие о том, что жители гор взбунтовались против правителя Египта
и готовы пустить в ход оружие. В городе царили тревога и волнение. Ал-Фарйак еще не оправился от морской болезни и от горестей разлуки. Он хотел подняться в горы повидать своих родных, но на окраине города натолкнулся на военных, расположившихся лагерем. Один из солдат напугал его, выстрелив из винтовки. У ал-Фарйака сердце ушло в пятки. У стрелявшего же сердце не дрогнуло. Некоторые люди испытывают удовольствие, причиняя вред другим даже безо всякой для себя пользы. Слава Богу, который спас ал-Фарйака, уберег его от этих людей и позволил ему благополучно добраться до дома родственников. Когда в деревне узнали о появлении ал-Фарйака, жители стали приходить поздороваться с ним по-двое, по-трое и целыми группами. Он смотрел на них и удивлялся: как же он отвык от их обычаев! Женщины приходили и усаживались на пол. Некоторые садились на корточки, другие вытягивали ноги вперед или прижимали колени к груди, по-обезьяньи. Рукава рубах у них были засучены, а подолы подвернуты, и сквозь тонкие шаровары просвечивало тело. Таковы были их привычки, и они не видели в этом ничего дурного. У некоторых были обнажены груди — у одних маленькие и упругие, у других большие и обвисшие. Они закидали его вопросами: «Что с тобой ал-Фарйак, ты такой худой?», «Отчего ты так плохо выглядишь?», «Почему ты такой грустный?» Говорили: «Ты постарел!», «У тебя пожелтели зубы!», «На лбу морщины!», «Ты лысеешь!», «У тебя шея тонкая, как у цыпленка» [...]
От этих замечаний у ал-Фарйака вконец испортилось настроение, и он подумал: Не хватает только, чтобы они мне сообщили, что моя жена милуется с другим. Тут одна из женщин воскликнула: «Мы все это говорим, чтобы уберечь тебя от сглаза!» А вторая добавила: «Теперь тебе ничто не грозит». И женщины начали его поворачивать и ощупывать со всех сторон, как покупатель приглянувшийся ему товар. И все в один голос приговаривали: «О, ал-Фарйак, о, ал-Фарйак, где твоя лютня и где то веселое время? Где твои стихи о косах и тунтурах?
Помнишь ты тот день, когда… и ту ночь, когда?..» Ал-Фарйак был растроган ласковым обхождением женщин и умилялся их искренности и непосредственности: тому, как они без всяких греховных помыслов общались с мужчинами и, сидя напротив них, касались коленками их коленей. Конечно, они задавали слишком много вопросов, и пребывание их в доме слишком затянулось. А он так нуждался в отдыхе и хотел бы остаться один. Но все равно ему было приятно побыть в женском обществе после двенадцати суток, проведенных в море. Даже если бы от их вопросов у него повылезли и борода и усы, он бы с этим смирился.
Но более всего ал-Фарйак удивился, когда увидел, что эмиры сидят на циновках и на них же спят. Быть может, подумал он, они и питаются только яйцами, рисом и молоком, обходясь без голубей и кур, без фруктов и сладостей, а также без вина? И ноги у них босые. Он заметил это, когда они, садясь на циновку, скидывали сандалии. Но за их спинами стоят слуги — у одного за поясом ложка, у другого в кармане серебряная миска. Это подтверждает, что, с одной стороны, эмиры богаты, а с другой, что они, как и все люди, должны есть и пить. Эмир сидит молча — у него нет ни книги, которую бы он читал, ни собеседника, с которым бы он разговаривал, ни музыкального инструмента, на котором бы он играл. Он проводит таким образом не часы, а день за днем и никогда не разговаривает с женщинами. В конце концов зрение его ослабевает, мысли путаются, он становится раздражительным, и у него портится желудок. Как это отличается от собраний в салонах франков, уставленных мягкими кушетками и устланных дорогими коврами, по которым ходят, не снимая обуви! Там бывает много прекрасных женщин: одна — стройная и изящная — удостоит ковер чести ступить на него, другая — совсем юная — подпрыгнуть на нем, третья — блистающая красотой — станцевать, а какая-то — и прилечь на него. А кто может долго вытерпеть твой дремотный образ жизни, о, славный эмир, прекрасный наездник, метатель дротиков? Вели своему слуге с миской в кармане подать тебе твои сандалии, обуйся и поезжай со мной в страну франков взглянуть на тамошних эмиров, как они обнимают своих жен и детей, водят их гулять в сады и в другие места, где они играют, развлекаются и слушают музыку. Их женам не возбраняется улыбаться, раскланиваться, смотреть по сторонам, идти с гордо поднятой головой, быстрым или медленным шагом. Детям не запрещается прыгать и веселиться. Даже если они пригласили гостей и веселились с ними всю ночь, они веселились на своих мягких коврах и вместе с супругами. Почему бы тебе, о эмир, не добавить к твоим бесчисленным слугам еще троих — музыкантов? Они бы соскребли с тебя ржавчину одиночества и угрюмости. А потом позвать соседей разделить с тобой радость! Соседи в знак благодарности пожелали бы тебе благополучия, счастья, долгих лет жизни и высоких постов. Задам еще один вопрос: почему бы тебе не праздновать каждый год день твоего рождения или рождения твоей супруги либо твоих богоданных детей? Это был бы день радости и веселья для всех твоих близких. Ты устроил бы пиршество и угостил бы всех вкусными блюдами, как радушный хозяин, а не раздавал бы тумаки как суровый господин. Что хорошего в метании дротиков, если целиться в несчастного молодого слугу и попадать ему в плечо или выбивать зуб, лишая его возможности есть? Ты ведь меткий стрелок, и с успехом можешь охотиться на дичь. Тогда ты услышал бы за своей спиной не жалобные вопли, а похвалы твоей меткости. Да и твоя благородная рука меньше уставала бы и не болела бы так, как от метания дротиков. Какой толк в том, что возле тебя постоянно стоит слуга с ложкой за поясом или с блюдом на голове, с тарелкой и чашкой в руках, с кувшином и стаканом на плече и с горшком, подвешенным на шею, если ты ешь отдельно от своей жены и детей, если ты не сажаешь сына на колени, не носишь его на спине, не обнимаешь его, не подставляешь ему щеку для поцелуя, не позволяешь теребить свои усы, играть твоими пальцами или хватать тебя за нос, чтобы он немного посмеялся и рассмешил бы тебя? Ты не кормишь его своими руками, чтобы показать, как ты его любишь, ты не ешь того, что он ест сам, не сажаешь его верхом на ослика и не водишь ослика на поводу, не поешь ему на ночь песню, чтобы он заснул под твою мелодию и чтобы утром он сам пропел тебе сладостнее, чем Ма‘бад
, аз-Зуннам
, Ибрахим ал-Мавсили
и другие известные певцы [...]
и наиграл тебе мелодии, печальнее мелодий прославленных певиц и напевов любого прославленного певца и знаменитого музыканта. Ты не ласкаешь его, не разговариваешь с ним, не угощаешь его сладостями, не жалеешь его, не знаешь, когда он первый раз произнес слово «папа» [...]
