На той неделе мы с госсекретарем Клинтон ехали в Белый дом на очередное заседание, и я предложил отправить в Египет неофициального представителя, чтобы тот встретился с Мубараком и передал ему жесткое послание президента. Это была бы наша последняя попытка убедить египетского лидера согласиться уйти в отставку до того, как мы начнем публично призывать его сделать это. В роли эмиссара должен был выступить человек, которого Мубарак знал и которому доверял. Я предложил кандидатуру Фрэнка Виснера, бывшего дипломата, который, будучи послом в Каире в конце 1980-х гг., в то время тесно контактировал с Мубараком. Госсекретарю Клинтон понравилась эта идея, и она изложила ее президенту. Обама согласился. В понедельник, 31 января Виснер в Каире встретился с Мубараком и передал ему послание, основные пункты которого совпадали с тем, к чему призывал его президент в сделанных ранее заявлениях. Будучи высококвалифицированным и весьма опытным дипломатом, Виснер считал инструкции, подготовленные сотрудниками аппарата Совета национальной безопасности, – например, полезную рекомендацию «сделать паузу и подождать реакции» после первого захода – излишне подробными, но выполнил их точно и аккуратно. Он сообщил, что, по его мнению, Мубарак услышал послание.
Но Мубарак его не услышал. Он по-прежнему предлагал протестующим слишком мало – и делал это слишком поздно, предпринимая шаги, которые еще неделю назад, возможно, дали бы ему шанс уйти в почетную отставку и организовать плавную передачу власти, как мы надеялись. Ситуация обострилась 2 февраля, когда поддерживающие Мубарака боевики ворвались на площадь Тахрир на верблюдах и конях и принялись разгонять и избивать демонстрантов. Потрясенный Белый дом повысил градус своей риторики и потребовал, чтобы Мубарак начал передачу власти «немедленно». Однако до прямого призыва не откладывая уйти в отставку дело тогда не дошло.
Затем Виснер непреднамеренно усложнил ситуацию, публично заявив в своем выступлении по видеосвязи на Мюнхенской конференции по безопасности 5 февраля, что, по его мнению, было бы «чрезвычайно важно», чтобы Мубарак остался на посту президента до осенних выборов, чтобы контролировать транзит власти. Он говорил как частное лицо, но к этому моменту его поездка в Каир стала достоянием общественности, и его личная точка зрения могла отождествляться с мнением администрации США. Именно по этой причине мы отговаривали его выступать в Мюнхене, но, видимо, делали это недостаточно убедительно. Президент и Донилон были в ярости. Мы с Джейком Салливаном соревновались в силе раскаяния, ощущая свою вину за произошедшее. В тот вечер я написал Джейку и предложил ему застрелить меня, если я когда-либо еще предложу использовать кого-либо в качестве эмиссара.
10 февраля египетский президент выступил по телевидению с новой речью. Это пустое, оставившее у слушателей чувство неловкости выступление не могло ослабить растущее возмущение протестующих. Военные во главе с министром обороны Мухаммедом Хусейном Тантави наконец ясно дали понять Мубараку, что они больше не будут защищать его и что ему пора уходить. На следующий день, 11 февраля, Мубарак ушел в отставку, передав власть военным, и улетел в свою резиденцию в курортном городе Шарм-эш-Шейхе на Синайском полуострове. Эпоха Мубарака кончилась. Сцены ликования на площади Тахрир были столь же впечатляющими, сколь и вселяющими надежду. Трудно было не питать радужных надежд – ведь президент Обама сумел отстоять интересы Америки в чрезвычайно сложной ситуации и сделал это умело, как никто другой. Однако во многих отношениях внешнеполитические проблемы для США только начинались.
Временное управление страной взял на себя Высший совет вооруженных сил Египта во главе с Тантави. Военные обещали провести досрочные выборы и сформировать новое гражданское правительство. Это, естественно, привело к бесконечным обсуждениям в Вашингтоне, причем из самых лучших побуждений, поскольку мы хотели поддерживать отношения с египетскими военными и чиновниками. На одном особенно долгом заседании Комитета заместителей министров мы приступили к труднейшему упражнению в дипломатии личных связей, связываясь с различными ведомствами и озадачивая их составлением списков практически всех египтян, когда-либо учившихся в американских военных учебных заведениях или участвовавших в программах обмена. Я пытался напомнить, что для этого у нас есть посольство, но под типично американским лозунгом «надо что-то делать» была проделана кропотливая работа и составлена куча электронных таблиц с номерами телефонов, которые, впрочем, почти не пригодились. Это был один из первых признаков вполне объяснимой, но разрушительной тенденции Белого дома к микроменеджменту из Вашингтона и недостаточному использованию потенциала посольств.
Помимо проблем транзита власти в Египте, мы столкнулись с чрезвычайно нервной реакцией ряда региональных лидеров. Свержение Мубарака потрясло их; многие из них годами будут горько сетовать на якобы нелояльность американцев. В долгой беседе, состоявшейся несколько месяцев спустя, король Саудовской Аравии Абдалла упрямо твердил мне:
– Вы отказались от своего лучшего друга. Если бы вы поддержали его в самом начале, он все еще был бы с нами.
Мои аргументы не произвели почти никакого впечатления на саудовских лидеров, с волнением наблюдавших за тем, как пламя «арабской весны» бушует вокруг их границ, и за беспорядками, уже вспыхнувшими в Бахрейне и Йемене. Но на самом деле не в наших силах было толкнуть Мубарака под автобус; набрав скорость за десятилетия репрессий и коррупции, этот автобус уже наехал на египетского лидера к тому времени, как Обама призвал его к транзиту власти. На следующий день после отставки Мубарака, 12 февраля, я тайно вылетел в Амман, чтобы убедить короля Абдаллу сыграть на опережение и оседлать волну перемен. Это был наш самый откровенный разговор за почти два десятилетия. Король сказал, что уже думал о шагах, которые можно было бы предпринять, чтобы сделать политическую и экономическую систему Иордании более открытой.
Я посетил Каир 21–22 февраля, став первым американским высокопоставленным чиновником, прибывшим в страну после революции. Настроение собравшихся на площади Тахрир было восторженным, тысячи людей все еще ночевали под открытым небом, упиваясь чувством гордости за свою страну, которого многие никогда прежде не испытывали. Направляясь по набережной Нила в министерство иностранных дел, мы видели мотки колючей проволоки и десятки бронемашин перед сильно пострадавшим от пожара зданием государственной телекомпании. Банки уже открылись, катастрофического падения египетского фунта не произошло, экономика постепенно восстанавливалась. «Политический класс, – писал я госсекретарю Клинтон, – включает как истинных энтузиастов перемен, так и революционеров, ставших таковыми постфактум; последние всячески демонстрируют свою ранее тщательно скрываемую антипатию к режиму Мубарака и утверждают, что они с самого начала были с революционерами на площади Тахрир»
[133].
В то же время я предупреждал, что «ожидания слишком завышены». Военные, взявшие власть, боролись с прозрачностью – а ведь она не наступает сама собой. Многих политических лидеров беспокоило их стремление передать власть гражданскому правительству. Досконально изучив поправки, внесенные в конституцию Египта, и проанализировав перспективы парламентских и президентских выборов, предстоящих в следующем году, я предсказал, что «выиграют только «Братья-мусульмане» и оставшиеся члены Национально-демократической партии Египта [старейшая правящая партия] – единственные организованные игроки на политическом поле грядущих парламентских выборов»
[134].
