Зимой 2012/13 г. русских все больше беспокоило, останется ли Асад у власти. Сирийский лидер постепенно сдавал позиции силам повстанцев, моральный дух режима падал, было трудно находить новых желающих служить в войсках Асада. В частных разговорах Богданов откровенно говорил о своих опасениях по поводу Асада и о том, что гражданская война в Сирии притягивает исламских экстремистов. Но столь же сильно его беспокоили и трудности, связанные с формированием устойчивого правительства после ухода Асада, и сомнения относительно плохо управляемой и расколотой политической оппозиции. Он сказал, что не видит признаков серьезного отступничества в ближайшем окружения Асада и среди руководителей служб безопасности и вооруженных сил; система, созданная отцом Башара, строилась на том, что «свои» должны быть вместе и держаться друг друга, а отступники – в одиночку болтаться на виселице, и этот принцип, видимо, оставался незыблемым.
Мы с Брахими всесторонне обсуждали, как перевести Женевское коммюнике в практическую плоскость, но ничего не могли сделать. Нам никак не удавалось убедить русских, что мы действительно не знаем, чтó будет после ухода Асада, а русские не были заинтересованы в том, чтобы строить собственные предположения. К началу весны 2013 г. ощущение, что русские чего-то ждут или боятся, исчезло, когда значительный приток боевиков «Хезболлы» из Ливана и материальная поддержка Ирана усилили позиции Асада и к нему вернулась удача на поле битвы. Сомневаюсь, что русские когда-либо серьезно намеревались давить на Асада и требовать его ухода, тем более что без согласия Ирана у них не было бы для этого никаких рычагов, а иранцы никогда бы на это не пошли.
Именно отсутствие рычагов давления на Асада было главной слабостью и нашей дипломатии. Говоря о том, что в 2012 г. для поддержки оппозиции можно было бы сделать больше, мы никогда не имели в виду – во всяком случае я так думаю – их победу на поле битвы. Речь шла о попытке продемонстрировать Асаду и его внешним покровителям, что он не сможет победить при помощи оружия и что по мере продолжения борьбы его политический выбор будет сужаться. Речь шла о контроле над оппозицией с помощью программы военной подготовки и поставок оружия, имеющей целью сделать повстанцев более организованной и управляемой силой. Наконец речь шла о возможности наладить взаимодействие с другими игроками, поддерживающими сирийскую оппозицию, то есть попытаться призвать к порядку враждующие страны Персидского залива; убедить их, что наши действия не противоречат их интересам, и воспрепятствовать помощи, которую некоторые из них оказывали радикальным группировкам. Это было так же трудно, как пасти стаю кошек. Я ненавидел модное тогда словосочетание «шкурный интерес». Оно звучало слишком цинично на фоне трагических событий в Сирии. Однако речь шла именно о нем, то есть о том, чтобы сделать нашу политическую стратегию более эффективной и убедительной.
Большинство главных советников Обамы отстаивали этот подход. В конце лета 2012 г. госсекретарь Клинтон присоединилась к Дэвиду Петреусу, который теперь был директором ЦРУ, и Леону Панетте, годом ранее сменившем Гейтса на посту министра обороны, чтобы совместными усилиями убедить президента одобрить более амбициозную программу военной подготовки и вооружения сирийской оппозиции. Но убедить Обаму не удалось. Позднее, вспоминая эти дебаты и решающее заседание Совета национальной безопасности в Зале оперативных совещаний Белого дома, некоторые участники событий изображали их как своего рода перестрелку у скотоводческой фермы «О.К. Коррал», а президента – в одиночку сопротивлявшимся страстным призывам и железобетонным аргументам подчиненных. Но я не помню, чтобы все происходило именно так.
Обсуждение проходило так, как обычно проходят обсуждения сложной проблемы умными людьми, работающими в условиях дефицита времени и под давлением как критиков внутри страны, так и нетерпеливых зарубежных союзников. Клинтон и Петреус осторожно настаивали на том, чтобы сделать больше. Я, как и большинство собравшихся в тот день в Зале оперативных совещаний Белого дома, соглашался с ними. Президент задавал вопросы по существу, но у нас не было однозначных ответов. Наше понимание эффективности и состава сирийской оппозиции было, по правде говоря, довольно ограниченным. Предположения о печальных перспективах Асада базировались скорее на экспертных оценках, чем на научных данных; на самом деле никто не знал, чтó будет, если в ответ на усиление американской поддержки оппозиции иранцы и русские удвоят ставку. Подспудно имея в виду легендарный успех своей секретной программы в Афганистане в 1980-х гг., представители разведывательного сообщества явно преуменьшали сроки, за которые можно было бы вооружить сирийских повстанцев, и преувеличивали эффективность этой программы. Обама же, в свою очередь, боялся главным образом того, чтó произошло в Афганистане позже, когда вооруженные нами моджахеды превратились в «Талибан», породивший бен Ладена. Простого решения проблемы не существовало.
* * *
Что касается ответа на последующее использование Асадом химического оружия, то, на мой взгляд, выбор здесь, напротив, был более очевидным. В импровизированном выступлении в августе 2012 г. Обама заявил, что, применив химическое оружие, Асад пересечет «красную линию». Однако осенью 2012 г. и в течение первого полугодия 2013 г. мы не раз убеждались в том, что Асад использует зарин и другие отравляющие вещества против граждан своей страны. Казалось, он испытывал границы нашего терпения, начав с небольшой химической атаки и постепенно наращивая масштабы операций. Белый дом дважды – весной и в начале лета – просил меня позвонить сирийскому министру иностранных дел Валиду Муаллему, с которым я контактировал не один десяток лет, и ясно дать ему понять, что нам известно, чем занимается его режим, и что мы не потерпим этого. Если химические атаки будут продолжаться, они не останутся без последствий. Муаллем оба раза выслушал меня и с пафосом отмел обвинения.
– Мы тут ни при чем, – заявил он. – Возможно, это ваши друзья – исламистские экстремисты.
После этого 21 августа сирийские вооруженные силы использовали зарин против мирного населения в Гуте – контролируемом повстанцами пригороде Дамаска. Более 1400 человек, в том числе дети, погибли. Разведывательной информации об этой атаке хватало, ужасные видеозаписи показали во всем мире. Сьюзан Райс, которая теперь занимала пост помощника президента по национальной безопасности, провела несколько заседаний комитета глав ведомств, на которых рассматривались различные варианты ответа. Подавляющее большинство присутствующих согласились с тем, что вопрос состоял не в том, нужен ли силовой ответ, а в том, каким именно он должен быть. В восточной части Средиземного моря курсировали американские военные корабли, оснащенные крылатыми ракетами, способными поразить ряд потенциальных целей – аэродромы, с которых сирийский режим осуществлял химические атаки; предполагаемые склады химического оружия; а также дворец и парк вертолетов Асада. Французы были готовы участвовать в операции. Британцы тоже были не против – до тех пор, пока 29 августа после безобразно организованного голосования британский парламент не запретил премьер-министру Дэвиду Кэмерону участвовать в военной операции в Сирии.
30 августа по требованию Белого дома Джон Керри выступил в Зале договоров Госдепартамента с жестким заявлением. Я участвовал в подготовке этого документа. В нем было все, кроме предполагаемого военного вмешательства. И госсекретарь, и я ушли тем вечером домой с убеждением, что президент отдаст приказ о наступлении в ближайшие выходные. Я, как и Керри, твердо верил, что это было бы правильное решение. Асад не только пересек «красную линию», но и нарушил одну из важнейших норм международного права.
