Боязнь Путина, что внешнее влияние может подорвать его способность контролировать ситуацию, граничила с паранойей. Самый острый обмен мнениями, который я когда-либо имел с ним, случился во время частной беседы на Петербургском международном экономическом форуме в начале июня 2007 г. Он обвинил посольство США и американские неправительственные организации в финансировании и поддержке критиков Кремля.
– Мы не допустим внешнего вмешательства в наши выборы, – сказал он. – Мы знаем, что у вас есть дипломаты и люди, выдающие себя за дипломатов, которые разъезжают по всей России и помогают оппозиции.
Стараясь говорить самым ровным тоном, каким только мог, я ответил, что, разумеется, только самим русским решать, кого выбирать. Соединенные Штаты никогда не занимались поддержкой каких-либо конкретных кандидатов или партий и не собирались этого делать. Мы, однако, всегда будем выступать за честные выборы в России, – так же, как и в любой другой стране. Путин выслушал меня, скупо улыбнулся и сказал:
– Не думайте, что внешнее вмешательство останется без ответа
[107].
Он был уверен, что мы стремимся дестабилизировать политическую ситуацию в России, и проводил прямую линию от цветных революций в Грузии и Украине в 2003 и 2004 гг., которые, по его искреннему убеждению, были результатом американских заговоров, до его собственной проблемы передачи власти в 2008 г. Я вспомнил эту угрозу Путина более чем десятилетие спустя, когда беззастенчивое вмешательство России в американские президентские выборы 2016 г. показало всю ее глубокую спекулятивность.
Когда 2007 г. подходил к концу, Путин наконец раскрыл карты и объявил, что поддержит Медведева в качестве своего преемника на президентских выборах в марте 2008 г. Его логика стала более понятна в следующие несколько месяцев, когда начали циркулировать слухи, что Путин останется в правительстве в качестве премьер-министра. Российская Конституция это допускала. Сговорчивый и менее опытный Медведев был более удобным партнером в «тандеме», чем Сергей Иванов, который, скорее всего, и сам чувствовал бы себя в этой роли не слишком комфортно, и напрягал бы Путина. Политическая ситуация в России постепенно стабилизировалась – в отличие от американо-российских отношений, которые развивались в противоположном направлении.
* * *
Список разногласий между Россией и США продолжал расти, но несколько проблем стояли особенно остро. Одной из них была проблема Косова. Соединенные Штаты отстаивали признание независимости Косова от Сербии странами – членами ООН. Такая позиция объяснялась рядом практических и нравственных соображений. Население Косова жаждало независимости, статус-кво был неопределенным, и длительные проволочки могли привести к новому витку насилия на Балканах. Для Путина же признание независимости Косова стало неприятным напоминанием о прежнем бессилии России в этом регионе. Свою позицию он считал своеобразной демонстрацией того, насколько его Россия отличается от России Ельцина.
Его беспокойство, и не совсем безосновательное, было связано еще и с тем, что признание независимости Косова могло вызвать цепную реакцию на пространстве бывшего СССР, поскольку некоторые представители российской элиты убеждали его признать независимость Абхазии, Южной Осетии и других спорных территорий. Путин никогда не стеснялся использовать эти проблемы в качестве инструментов давления, особенно на Саакашвили, но предпочитал, чтобы они оставались замороженными. Кроме того, он понимал, что сепаратистские настроения на Северном Кавказе, то есть внутри самой Российской Федерации, продолжают тлеть, и не хотел, чтобы там вновь разгорелся пожар. «Путин оценивает свои достижения, исходя в числе прочего из двух убеждений: что Россию уже невозможно третировать, как в 1999 г., и что проблема сепаратизма на Северном Кавказе урегулирована, – писал я летом 2007 г., – и он будет отчаянно сопротивляться попыткам поставить под сомнение любое из них»
[108]. Тем не менее продолжалась реализация плана ООН, разработанного бывшим президентом Финляндии Марти Ахтисаари, и к концу 2007 г. ожидалось признание независимости Косова.
Другой проблемой был вопрос о расширении НАТО. На этот раз речь шла о принятии в члены этой организации Украины и Грузии. После окончания холодной войны наблюдались две волны экспансии Североатлантического союза: во второй половине 1990-х гг. в НАТО пригласили Польшу, Чехию и Венгрию, а затем, несколько лет спустя, – прибалтийские государства и еще четыре страны Центральной Европы. Во время первой волны Ельцин скрежетал зубами, но ничего не мог поделать. Путин почти не сопротивлялся вступлению в НАТО стран Балтии – во время первого срока ему хватало других забот. Но с Грузией и тем более с Украиной дело обстояло иначе. Можно было не сомневаться, что Путин будет всеми силами бороться против любых шагов этих двух государств в направлении НАТО. В Вашингтоне, однако, сохранялась своего рода геополитическая и идеологическая инерция в работе. Вице-президент Чейни и значительная часть представителей межведомственной бюрократии по-прежнему были заинтересованы в реализации «Плана действий по подготовке к членству в НАТО», разработанного для Украины и Грузии. Ключевые европейские союзники США, и прежде всего Германия и Франция, решительно возражали. Они не хотели усиления разногласий между Москвой и Западом и не были готовы взять на себя официальные обязательства по защите Тбилиси или Киева в случае войны с Россией. Администрация Буша понимала причины их несогласия, но по-прежнему считала, что этот вопрос можно обойти.
Последней из трех самых острых проблем была без конца обсуждаемая проблема ПРО. У русских вызывало беспокойство техническое превосходство США в этой области, сохраняющееся еще со времен СССР. Они всегда опасались, что наши достижения в создании системы ПРО, безотносительно формулируемых целей ее использования, ставят Москву в крайне невыгодное стратегическое положение. Путин проглотил выход США из Договора об ограничении систем ПРО на первом этапе работы администрации Буша, но глубоко возмущался этим шагом, который, по его мнению, был еще одним примером стремления США усилить свое влияние за счет России. В 2007 г. Соединенные Штаты начали развертывание систем ПРО на Аляске и в Калифорнии для защиты от растущей угрозы со стороны КНДР. Еще большее раздражение у Путина вызывали планы размещения новых радиолокационных станций и противоракетных установок в Чехии и Польше для защиты от потенциальной ракетной угрозы со стороны Ирана. Путин не считал эту угрозу реальной, а если и считал, то его эксперты утверждали (и не без оснований), что с технической точки зрения было бы более целесообразно развертывать новые установки в юго-восточной части средиземноморского региона или в Италии и что действенным элементом системы ПРО могла бы стать американская корабельная многофункциональная интегрированная боевая информационно-управляющая система «Иджис» (Aegis). Никакие, даже самые обоснованные, аргументы не убеждали Путина и российских военных в том, что в силу технических ограничений размещаемые в Чехии и Польше установки в принципе не способны поражать условные российские цели, не поколебали органически присущей им подозрительности. В долгосрочной перспективе Москву беспокоили не столько конкретные технологии, которые могли быть применены в новых странах – членах НАТО в Центральной Европе, сколько тот факт, что в будущем эти технологии могли использоваться США для создания глобальной системы ПРО. В основе их возражений лежал и исторический опыт. Многие российские чиновники, особенно сторонники жесткого курса из числа представителей разведслужб и органов безопасности в окружении Путина, даже строительство Диснейленда в Польше готовы были считать страшной угрозой.
