– Сам решай, – говорит Кел. – У тебя же есть друзья, так?
– А?
– Друзья. Приятели. Компаньерос. Люди, с которыми ты тусуешься.
– Были. Иногда с ними болтаюсь.
Кел ставит перед ним тарелку и возвращается к своей.
– А что случилось?
– Им больше нельзя со мной дружить. Но вообще-то им плевать, они все равно. Мне просто… – Дергает плечом, отпиливает себе кусок крольчатины. – Не сейчас.
Некоторое напряжение вернулось. Кел говорит:
– Чего это им нельзя с тобой дружить?
– Мы кое-что вместе устроили, – объясняет Трей с набитым ртом, – типа украли пару бутылок сидра и напились. Типа такого. Нас там было четверо, и сидр не моя затея даже. Но их предки решили, что это все моя вина, потому что я паршивый ребенок.
– Ты мне паршивым ребенком не кажешься, – говорит Кел, хотя непохоже, что Трея это все как-то расстраивает. – Кто такое сказал?
Трей пожимает плечами.
– Да все.
– Ну кто?
– Норин. Учителя.
– А что ты такого сделал паршивого?
Трей дергает уголком рта, что подразумевает избыток примеров. Кел говорит:
– Ну например.
– Училка сегодня на меня гнала. За то, что отвлекаюсь. А мне насрать, говорю.
– Ну, это не паршивое, – замечает Кел. – Это невежливо, и так делать не надо. Но это не вопрос нравственности.
Малой опять делает лицо.
– Дело не в невежливе. Вежливо – это жевать с закрытым ртом.
– Не-а. Это просто этикет.
– А какая разница?
– Этикет – это как себя надо вести, потому что так себя все ведут. Типа вилку держать в левой руке или говорить “будь здоров”, если кто чихает. Вежливо – это обращаться с людьми уважительно.
– Я не всегда, – говорит Трей.
– Ну и вот. Может, тебе вежливость стоит подтянуть. Да и рот закрытым держать, когда жуешь, тоже неплохо б.
Трей не обращает на это внимания.
– А что тогда вопрос нравственности, ну?
Келу от этого разговора неуютно. Вспоминается всякое, от чего во рту мерзкий привкус. За последние несколько лет он хорошенько усвоил, что границы между моралью, вежливостью и этикетом, которые раньше казались ему совершенно отчетливыми, окружающим могут видеться по-другому. Слыхал он разговоры о безнравственности нынешней молодежи, но ему кажется, что Алисса, Бен и их друзья уйму времени посвящают разбирательствам, что правильно, а что нет. Штука в том, что многие наиболее пылкие их убеждения, насколько Кел понимает, касаются того, какими словами допустимо или недопустимо называть разных людей в зависимости от того, какие у них трудности в жизни, какая у них раса или с кем они предпочитают спать. Кел согласен, что людей лучше называть так, как они сами хотят, чтобы их называли, но считает это вопросом вежливости, а не нравственности. Это как-то раз настолько вывело из себя Бена, что он демонстративно покинул дом Кела и Донны посреди десерта в День благодарения, Алисса в слезах выбежала за ним, и Бену понадобился целый час, чтобы остыть и вернуться к столу.
По мнению Кела, нравственность – нечто большее, чем терминология. Бен, к черту, чуть с катушек не слетел насчет важности применения подобающего определения к людям в инвалидных креслах и явно гордился собой в связи с этим, зато ни разу не заикнулся насчет пользы, которую принес хоть одному человеку в инвалидном кресле, и Кел поспорил бы на свою годовую пенсию, что этот паршивец, если бы такое случилось, уж не промолчал бы. А сверх того, правильные определения меняются раз в несколько лет, а потому всяк, кто думает, как Бен, должен вечно прислушиваться к другим людям и сообщать им, что нравственно, а что безнравственно. Келу кажется, что с правильным и неправильным в себе человеку нужно разбираться иначе.
Он попытался было списать все на то, что стареет и ворчит на нынешнюю молодежь, но тут и у него в участке стало так же. Ввели обязательный тренинг восприимчивости, и Кел не возражал – учитывая, как некоторые ребята обращались, скажем, со свидетелями из стремных районов и с жертвами насилия, – но занятия свелись в итоге к словам, которые можно и нельзя употреблять, а о том, что́ под всеми этими словами, о том, что́ люди делают и как делать это лучше, – ничего. Только и разговоров что о разговорах, и самым высоконравственным оказывался тот, кто орал на остальных за их неправильные разговоры.
Отвечать Трею он боится – а ну как направит малого не в ту сторону и втянет во всякие неприятности, – но кто ж еще ему ответит.
– Нравственность, – говорит Кел наконец, – это такая штука, которая не меняется. То, как ты поступаешь независимо от поступков других людей. Типа, если кто-то ведет себя с тобой как говнюк, ты с ним, может, вежливым и не будешь, возможно, нахер пошлешь, а то и в рожу заедешь. Но если увидишь, что он не может выбраться из горящего автомобиля, ты же все равно откроешь дверцу и вытащишь его оттуда. Каким бы говнюком он ни был. Вот в чем нравственность.
Трей жует и обдумывает.
– А если он маньяк-убийца?
– Тогда, может, не помогу ему, если он упадет и сломает ногу. Но в горящей машине все равно не оставлю.
Трей обдумывает и это.
– А я, может, и оставлю, – говорит. – Все зависит.
– Ну, у меня такой кодекс.
– И вы его никогда не нарушаете?
– Если у тебя нет своего кодекса, – говорит Кел, – тебя ничто не сдерживает. Плывешь, куда б ни понесло.
– А какой у вас кодекс?
– Малой, – с внезапно нахлынувшей усталостью отвечает Кел, – ни к чему тебе меня слушать на эту тему.
– Чего это?
– Никого не надо слушать на этот счет. Свой кодекс надо вырабатывать.
– Но ваш-то какой?
– Я просто стараюсь поступать с людьми порядочно, – отвечает Кел, – вот и все. – Трей молчит, но Кел чует, как зарождаются у малого в голове новые вопросы. – Жуй.
Трей пожимает плечами и подчиняется. Доев добавку, откладывает вилку и нож, откидывается на стуле, сложив руки на животе, и удовлетворенно вздыхает.
– До отвала, – говорит.
Келу жуть как не хочется возвращать мысли малого к Брендану, но если не объяснить следующий шаг, Трей, чего доброго, удумает свой. Убрав посуду со стола, Кел отыскивает ручку, открывает чистую страницу в блокноте и кладет все это перед Треем.
– Рисуй карту, – говорит. – Как добраться к домику, в котором Брендан тусовался.
Малой искренне пытается, но Кел уже через минуту понимает, что это безнадежно. Все ориентиры – чепуха типа “БОЛЬШОЙ КУСТ ДРОКА” или “СТЕНКА С ЗАГИБОМ ВЛЕВО”.
– Не годится, – говорит он наконец. – Придется тебе меня отвести.
