– Следи за инструментами. Их можно загнать за пару фунтов.
Кел лезет в морозилку за ледницей.
– По-моему, вполне нормальный пацан. Этого хватит, чтоб рыба дождалась Малахи?
Март переспрашивает:
– Пацан?
– Трей.
– Трей Редди – девчонка. Ты не просек, что ли, братец?
Кел резко выпрямляется, ледница в руках, глаза нараспашку.
Марта пробивает на смех.
– Ты гонишь? – Март качает головой. Говорить он не в силах. Ржет так, что складывается пополам, стучит клюкой по полу. – Трей, бля, – мужское имя.
От Келова возмущения Март гогочет еще пуще.
– Краткое от “Терезы”, – с трудом выдает он сквозь смех. – Ты б поглядел на себя!
– Откуда мне было знать?
– Боже святый, – выговаривает Март, выпрямляясь и вытирая глаза костяшками пальцев, все еще хихикая. Судя по всему, ничего смешнее с ним не приключалось много недель подряд. – Тогда все понятно. А я-то голову ломаю, какого черта-дьявола тебе надо – девчоночку при себе держать, а ты, оказывается, ни ухом ни рылом, что она вообще девчонка. Куда там нахер Банахер
[55], ну?
– Малой похож на мальчишку. Одеждой. Стрижкой, бля.
– Я б решил, что она, может, лесбиянка, – говорит Март, прикидывая возможности. – Подходящее время выбрала для этого, уж всяко, если так. Замуж может и все такое, теперь-то.
– Ага, – произносит Кел. – Везет.
– Я за это голосовал, – уведомляет его Март. – Священник в городе грозился на мессе, что отлучит любого, кто проголосует за, но я его слушать не стал. Хотел посмотреть, что дальше будет.
– Понятно. – Кел расслабляет голос. – И что же было дальше? – Первоначальное потрясение прошло, и ему не хочется показывать Марту, до чего сильно злится он на Трей. Более того, Кел даже не вполне понимает, почему так злится, если учесть, что Трей никогда и не говорила, что она мальчик, – но злится Кел все равно.
– Да мало что, – признает Март с некоторым сожалением. – В этих местах уж точно. Может, в Дублине геи бросились жениться и в мать, и в душу, а у нас тут я про такое не слыхал.
– Вот поди ж ты, – замечает Кел. Марта он слышит лишь отчасти. – Почем зря достал священника.
– Да нахуй его. Старый брехун, привык свое гнуть. Никогда он мне не нравился, башка как у Джаббы Хатта. Здоровее оно, когда мужики с мужиками живут, как-никак. Головы друг дружке не морочат. Пусть и женятся, раз уж на то пошло, чего мелочиться.
– Не помешает, – говорит Кел. Выстукивает ледницу о кухонную стойку, забрасывает кубики льда в пакет.
Март наблюдает за ним.
– Если Трей Редди у тебя не ворует, – говорит он, – тогда чего ей от тебя надо? Редди эти, им же вечно чего-то надо.
– Плотницкому делу поучиться, – говорит Кел. – Оплаты не просил… не просила. Я подумывал, не дать ли ей пару дубов, но не уверен, что она это воспримет правильно. Что скажешь?
– Редди от денег никогда не откажется, – говорит Март. – Но ты гляди в оба все же. Незачем ей думать, будто ты рохля. Ты ей позволишь и дальше приходить, раз теперь знаешь, что она девица?
Ни за что на белом этом свете Кел не дал бы девочке болтаться у него во дворе – какое там в доме.
– Еще не успел про это подумать, – говорит.
– Зачем она тебе тут? Не надо мне про то, что тебе нужна помощь с этим клятым бюро.
– Она толковая. И мне веселее.
– Да уж конечно, с этим ребенком тебе веселее? Со стулом с ентим у тебя разговоров будет больше, чем с ней. Хоть два слова ты от нее слыхал?
– Не болтунья она, это да, – говорит Кел. – Время от времени сообщает, что проголодалась.
– Шли ее куда подальше, – наставляет Март. В голосе у него решительность, от какой Кел вскидывает взгляд. – Дай пару фунтов и скажи, что она тебе тут больше не нужна.
Кел открывает пакет с уловом и вылавливает пару окуней.
– Может, так и сделаю, – говорит. – Сколько Малахи съест? У него семья?
Март бьет по двери клюкой, резкий удар ошеломительно громко разлетается отзвуком в полупустой комнате.
– Слушай сюда, дядя. Я о тебе пекусь. Если здесь узнают, что Тереза Редди ошивается у тебя, пойдут разговоры. Я-то им объясню, что ты дельный человек и думал, что она парнишка, но сколько уж они меня будут слушать. Не хочу я, чтоб тебе всыпали – или подпалили тебя тут.
Кел говорит:
– Ты мне сказал, что можно не брать в голову местную преступность.
– Правильно. Если только ты сам не напрашиваешься.
– Боишься проиграть свои двадцать дубов? – уточняет Кел, но Март не улыбается.
– Ты о ребенке подумал? Хочешь, чтоб в округе болтали о ней так, как станут, если узнают?
Об этом Кел не задумался.
– Она просто ребенок, осваивает навыки, – говорит он старательно ровным голосом. – Вот и все. Если каким-то тупым уродам хочется, чтобы она ошивалась по улицам и хулиганила…
– Ошиваться по улицам она будет так и так, коли ты не образумишься. Они ее выловят еще до Рождества. Куда она подастся, как думаешь?
– И все это за то, что починила бюро да кролика зажарила? Какого ж хера…
– У меня от тебя давление будет как пить дать, – говорит Март. – Богом клянусь. Или сердцебиение. Вы, янки, слушать научитесь вообще хоть иногда, чтоб всем вокруг, бля, жилось спокойней?
– Вот, – говорит Кел, вручая ему пакет-струну. – С наилучшими пожеланиями Малахи.
Март забирает пакет, но не уходит.
– За всю эту хрень с браками я голосовал еще по одной причине, – говорит он. – У меня брат был гей. Не Шемас, который со мной жил, другой. Эмонн. Когда мы были молодыми, такое по закону запрещалось. Он в итоге уехал в Америку из-за этого. Я его спрашивал, чего он в священники не пойдет. Уж эти-то творят что хотят, и никто им козу не покажет; я б решил, половина друг друга в зад катает. Но Эмонн ни в какую. На дух их не выносил. Ну и уехал. Тридцать лет назад. Ни слуху ни духу от него с тех пор.
– Фейсбук пробовал? – спрашивает Кел, не вполне понимая, к чему все это.
– Пробовал. Там несколько Эмоннов Лавинов. У одного ни фотокарточки, ничего, ну я послал ему сообщение на всякий случай. Все равно не ответил. – Коджак обнюхивает пакет. Март ладонью отводит его нос в сторону. – Я думал, может, если геям разрешат жениться, он вернется домой, если еще жив. Но нет.
– Может, еще вернется, – говорит Кел. – Кто знает.
