– Мужские дела, – говорит Лена с насмешливым благоговением. – Слишком все серьезное для нежных дамских ушек.
– Да просто дела.
Дрова щелкают и стреляют искрами вверх. Лена вытягивает ногу и поправляет каминный экран.
– Я не могу помешать вам вытворить что-нибудь дурацкое, – говорит она. – Но надеюсь, если отложите это до утра, то, может, передумаете.
Кел минуту-другую соображает, почему это замечание так сильно его ошарашивает. Он-то считал, что Лена вынудила его остаться – помимо нежелания расхлебывать его кашу, что вполне справедливо, – потому что этого хотела малая. А получается, что она желала оградить Кела от приключений на его задницу или чего-то подобного. Келу это кажется неожиданно трогательным. Март с той же целью прикладывал немало усилий, но такая забота от женщины – другой разговор. Давненько хоть какой-то даме было до Кела хоть какое-то дело.
– Ну, ценю, – говорит он. – Учту.
Лена ехидно фыркает, что Кела слегка задевает, хотя он согласен, что заслужил.
– Я засыпаю, – говорит она, подаваясь вперед, чтобы поставить чашку на стол. – Свет выключим?
Кел гасит свет, остается только огонь в очаге. Уходит в запасную спальню, приносит тяжелое зимнее одеяло; пододеяльник для него он купить пока не удосужился, но оно еще чистое.
– Извините меня, – говорит он. – Хотел бы быть хозяином получше, но это все, что у меня есть.
– Спала я и на худшем, – говорит Лена, распуская хвост и натягивая резинку на запястье. – Жалко, зубную щетку не взяла. – Укладывается боком на кресле, подтыкает одеяло.
– Простите, – говорит Кел, снимая обе куртки с крючка. – С этим помочь не могу.
– Схожу к Марту Лавину, спрошу, нет ли у него запасной, а?
Кел настолько сам не свой, что в ужасе оборачивается. Увидев ее ухмылку, крякает смехом, да так громко, что зажимает себе рот рукой и косится на дверь спальни.
– Вы на весь Арднакелти прогремите, – говорит он.
– Это точно. Оно б того даже стоило, да только Норин себя так по плечу отхлопает, что изувечится.
– Да и Март.
– Иисусе. И он о том же?
– Ой да. Он уже решил, что Малахи Дуайер будет снабжать холостяцкую попойку.
– Ну и хрен с ней, с зубной щеткой, – говорит Лена. – Нельзя же позволять этим двоим думать, будто они вечно правы. Вредно это.
Кел устраивается перед камином, укутывается куртками. При свете огня комната вся сплошь в теплых золотых бликах и трепетах теней. В том, что сейчас происходит, столько соблазнительной, призрачной сокровенности, словно они с Леной остались последними на домашней вечеринке, увязнув в разговоре, какой завтра уже будет не в счет.
– Не знаю, есть ли у нас выбор, – говорит он. – Если только не уедете до рассвета, кто-то наверняка заметит вашу машину.
Лена обдумывает.
– Может, и неплохо это, – замечает она. – Дать людям повод трепаться о чем-то, отвлечь от другого. – Кивает на дверь спальни.
– Но доставать-то вас будут?
– За что? Типа, за распущенность? – Ухмыляется. – Не. Старичье будет болтать, да и пусть. Чай, не восьмидесятые, никто меня в Магдалинины прачечные
[58] не сдаст. Переживут.
– А я? Норин не заявится ко мне с дробовиком, если я на вас не женюсь после сегодняшнего?
– Боже, да нет. Будет ругать меня, что дала вам ускользнуть. У вас всё шик. Мужики в “Шоне Оге” вам, может, даже пинту выставят, чтоб поздравить.
– Всем прибыток, – говорит Кел. Вытягивается на спине, руки под головой, жалеет, что не притащил из спальни побольше одежды. Спать он не собирается, если удастся, – на случай всяких непредвиденных обстоятельств, но после ночи на полу ковылять будет, как Март.
– Скажите-ка мне вот что, – говорит Лена. Отсветы огня у нее в глазах. – Почему щенка не берете?
– Потому что, – отвечает Кел, – я хочу знать наверняка, что смогу о нем заботиться как надо и не будет ему никакого вреда. Но что-то сомневаюсь, что у меня получится.
Лена вскидывает брови.
– Хм, а я-то думала, что вы просто не хотите, чтоб вас хоть что-то привязывало.
– Не, – говорит Кел. Смотрит в огонь. – Кажется, я все время ищу что-то такое, что меня привяжет. Да без толку.
Лена кивает. Ветер, утомившись до вялых порывов, едва ерошит пламя. Оно вновь низкое, сердце его темнеет до глубокого рыжего сияния.
Из спальни долетают возня в одеялах и хриплый невнятный крик. Пока ум Кела успевает сообразить, что нападение на дом маловероятно, сам он уже у двери в спальню.
Останавливается, смотрит на Лену.
– Уже встали, – говорит она. – Я в следующий раз пойду. – Поворачивается плечом к нему, устраивается поудобнее и натягивает одеяло до подбородка.
Кел стоит под дверью. Из спальни доносится второй придушенный крик. Лена не шевелится.
Через миг он открывает дверь. Трей приподнимается на локте, ошалело крутит головой и поскуливает сквозь стиснутые зубы.
– Эй, – говорит Кел. – Все хорошо.
Малая вздрагивает и резко поворачивается к нему. Чтобы высмотреть его, ей надо несколько секунд.
– Тебе приснилось плохое, вот и все. Уже все прошло.
Трей испускает долгий прерывистый выдох и ложится, морщась от боли в ребрах.
– Ну, – говорит она. – Просто приснилось.
– Все нормально, – говорит Кел. – Болит что-нибудь? Может, еще обезболивающее?
– Не.
– Лады. Спи.
Он поворачивается, чтобы выйти, она возится в постели и коротко хрипит. Он оглядывается и видит, что Трей здоровым глазом смотрит на него, в нем отблески света из большой комнаты.
– Что?
Малая молчит.
– Хочешь, чтоб я побыл с тобой?
Кивает.
– Лады, – говорит Кел. – Побуду. – Усаживается на пол, прислоняется к стене.
Трей устраивается так, чтобы приглядывать за ним.
– Что делать будете? – спрашивает она через минуту.
– Тш-ш, – говорит он. – Сообразим утром.
Кел видит, что она ищет следующий вопрос. Чтобы угомонить ее, он принимается петь – очень тихо, едва слышно, в надежде, что Лена не услышит за шумом ветра. Песня, которую он поет, – “Большая гора карамели”
[59], та же, что пел он маленькой Алиссе, когда ей не спалось. Постепенно Трей расслабляется. Дыхание замедляется, делается глубже, блеск глаза гаснет в тенях.
