Начав войну против городской жизни, нацисты выдрали сердце у Варшавы, лишая ее культурной, политической и экономической значимости, подавляя террором обыкновенных граждан. Университеты и школы были закрыты, учебники, исторические книги и литература на иностранных языках – конфискованы; опера и театры запрещены; книжные магазины закрыли, а в кинотеатрах показывали «древние» фильмы или пропагандистские ролики; печатные прессы остановились. Вышло запрещение исполнять и слушать музыку любимого польского композитора, Шопена. Его статуя в парке Лазенки была сорвана с пьедестала, и бронзу предъявили Гитлеру; изваяние Коперника просто тихо демонтировали, поскольку нацисты утверждали, что он был немцем
[402].
Кусок за куском уничтожалась память о варшавской истории и культуре; оккупанты частично уничтожили как Национальный музей, так и галерею Захета, и конфисковали то, что осталось. Позволялось публиковать только книги по кулинарии, консервированию, выращиванию овощей и уходу за домашними животными. Полякам запретили учить немецкий под предлогом того, что рабы не должны понимать язык хозяев
[403].
Кампания по уничтожению варшавской интеллигенции – Operation Intelligenzaktion – началась сразу после капитуляции. Гитлер говорил Гансу Франку, будущему генерал-губернатору Польши, что оккупированные земли станут «польской резервацией, огромным трудовым лагерем для поляков». А в трудовых лагерях не нужны интеллектуалы и деятели искусства. «Тентованный грузовик гестапо – бич Варшавы, – писал Тадеуш Хылински, вице-консул США. – Люди дрожали, когда один из таких грузовиков ехал по улице. Ночью все обстояло еще хуже: все молились, чтобы грузовик не остановился перед их домом. Скрип тормозов часто становился предвестником трагедии для тех, кто его слышал». К 1944-му 10 тысяч варшавских интеллигентов было убито
[404].
Те профессионалы из среднего класса, которые уцелели после массовых арестов и убийств, были вынуждены либо искать работу, связанную с физическим трудом, либо становиться нищими бродягами. Их прежние рабочие места занимали лояльные к оккупантам граждане. Людей выселяли из домов. Лучшие отдавали чиновникам-оккупантам и военным. Новые хозяева Варшавы – многие до войны имели самый низкий статус – не могли поверить своей удаче: они занимали лучшие квартиры со всей мебелью, коврами, предметами искусства и украшениями. Знаки с надписями Nur für Deutsche («Только для немцев») и Kein Zutritt für Polen («Полякам вход воспрещен») появились на трамваях, парках, игровых площадках и ресторанах
[405].
Бо́льшая часть окон была разбита в первые недели войны, поэтому их закрывали картоном. Варшавяне и беженцы обитали в пригородах, где скромные дома делили несколько семей. К 1941 году только 15 % населения обитало в квартирах с тремя комнатами или более. Во время экстремально холодной первой зимы оккупации, когда температура падала до минус 20, практически не было угля для отопления
[406].
Население голодало, выживая на самом скудном рационе: в месяц дозволялось 4,3 килограмма хлеба, 400 граммов муки, 400 граммов мяса, семьдесят пять граммов кофе и одно яйцо. Масло, пиво, вино, сыр и сигареты были полностью исключены, а сахара выдавали горстку. Оказавшись перед угрозой голода, варшавяне вынуждены были обращаться к дельцам черного рынка и контрабандистам. «Поляки жили роскошно двадцать лет, – говорили оккупанты. – Пусть теперь поживут на хлебе и воде». Один поляк вспоминал детство в оккупированной Варшаве, когда он собирал картофельные очистки из кухни у соседнего госпиталя. «Однажды… нам удалось достать заплесневелый хлеб, погрызенный мышами, но он был очень хорош на вкус»
[407].
Жителей Варшавы осознанно низводили до рабского состояния, готовясь окончательно уничтожить город. Работа была, но на фабриках, где изготавливали амуницию для немецкой армии, на постройке аэродромов, укреплений и железных дорог, и горожане вставали перд выбором. Жизнь на улицах стала мрачной, главным звуком сделался стук деревянных башмаков – немногие могли позволить себе кожаные ботинки. Варшавяне одевались в поношенное еще и потому, что никто не хотел привлекать внимание. Люди продавали все, что у них было, прямо на обочинах. При отсутствии личных автомобилей, такси и даже лошадиной тяги многие безработные, ранее занимавшиеся интеллектуальным трудом, становились рикшами.
Вечером вступал в действие комендантский час, и улицы полностью пустели. Дневные часы отмечались тем, что громкоговорители транслировали немецкую военную музыку и пропаганду на польском. Гестапо патрулировало город, запугивая население тем, что время от времени наобум хватали мужчин или юношей и насильно увозили в трудовые лагеря. Женщин и девушек похищали и насиловали. Гестапо проводило рейды по апартаментам на рассвете, арестовывая тех, кого подозревали в сопротивлении оккупации и помощи евреям
[408].
Школьницу шестнадцати лет обвинили в том, что она срывала со стен немецкие плакаты; ее казнили на следующий день, после чего арестам подверглись ее одноклассники. Бойскаут пятнадцати лет был застрелен на месте за критику в адрес гестапо. Пожилая женщина получила пулю в голову от офицера гестапо, поскольку ему послышалось, что она якобы говорила собеседнику о способе избежать облавы… Всего лишь три примера повседневного террора. Население привыкло носить маску услужливости и равнодушия. Им приходилось это делать
[409].
«Жизнь проходила в молчании», – писала София Налковска. Соединительная ткань общества – газеты, клубы, школы, профсоюзы, университеты, книги – перестала существовать. Многие начали сильно пить. Желание выжить, найти тепло, добыть достаточное количество пищи поглощало людей. Писатель Анджей Тржебинский высказался очень откровенно: «Я пожран своей долбанной жизнью!»
[410]
С сентября 1943 года по приказу губернатора Франка начались казни – каждый день за один раз убивали по тридцать-сорок случайных людей прямо на улице. Между 1941 годом и августом 1944-го 40 тысяч варшавян польского происхождения были застрелены в общественных местах, а 160 тысяч перевезены в трудовые лагеря. Варшава стала тюремным городом, которым правил страх, населенным людьми на грани голодания. Однако внутри этой урбанистической тюрьмы располагалась другая, еще худшая. Немецкие власти в первые месяцы оккупации принудили еврейскую общину (400 тысяч человек) заниматься расчисткой пострадавших от бомбежек районов; их имущество было реквизировано, а совместные молитвы запрещены. Первого апреля 1940 года началась работа по возведению стены вокруг участка в 1,3 квадратных мили
[411] в северной части центра города. Очевидны были намерения устроить тут квартал для концентрированного проживания евреев, но никто все равно не понимал, что происходит. Только в августе 1940 года полякам-резидентам был дан приказ выселяться, а варшавским евреям – вселяться. Обе группы двинулись навстречу друг другу, и город погрузился в хаос. «Повсюду царила дикая паника, бесстыдный истерический ужас, – вспоминал Бернард Гольдштайн. – Огромное количество людей заполнило улицы, настоящая страна на марше»
[412].
