Маниакальная идея – что солдаты должны держаться и сражаться в укрепленных городах – привела к полумиллионным потерями и 150 тысячам попавших в плен, в числе которых было двенадцать генералов, и все это за две недели.
Однако к концу войны 209 белорусских городов и городков из 270, что имелись в республике, были полностью или частично разрушены.
По мере того как Советская армия двинулась дальше, в Литву и Польшу, та же судьба ждала еще больше городов. Вильнюс, Белосток, Люблин и Кёнигсберг – Гитлер также назначил их «крепостями», в результате гарнизоны и жители столкнулись с бомбежками, насилием, лишением крова, нехваткой пищи и воды.
Перед лицом неминуемого поражения фюрер был готов спустить с цепи в Европе урбанистический апокалипсис, превратить каждый город в поле боя. В канун Рождества 1944 года Будапешт пополнил список городов, принесенных им в жертву, поскольку оказался в окружении советских частей. Тысячи городов лежали дымящимися руинами между Сталинградом и Берлином.
Как убить город, часть 4: геноцид, депортация, мародерство и уничтожение
Обугленная атомным огнем почва Хиросимы по всем прогнозам была не в состоянии поддерживать растительную жизнь семьдесят пять лет. Но громадные камфорные деревья и олеандры, которые неожиданно расцвели следующей весной, символизировали стойкость жизни. Что же касается человека, то он не сдается даже перед лицом апокалипсиса. Как только Сталинград был освобожден, жители начали селиться в подвалах под грудами обломков, а вскоре после войны город был восстановлен.
В Варшаве аппарат запугивания был нацелен на уничтожение гражданского духа и солидарности, как раз того, что позволяло городам бороться. Собственно, и этот город был кандидатом на уничтожение, но сначала из его населения надо было выжать все соки на фабриках по производству снаряжения для Восточного фронта. Но даже в таких условиях параллельно с городом, который контролировали нацисты, существовала тайная Варшава. Когда были запрещены университеты, немедленно возник подпольный Университет западных земель, в котором работали 250 преподавателей; рискуя собственными жизнями, они выдали около двух тысяч дипломов. Учителя продолжали наставлять школьников, несмотря на урозу Освенцима. Печатали листовки, заменявшие газеты; из подвалов вещало радио; литературные встречи на квартирах – крайне опасное мероприятие! – сохраняли жизнь польской культуры и дух города. В трамваях люди обменивались шутками и слухами. «Вагон был на нашей стороне, – вспоминал один из варшавян, – разделял нашу ненависть и презрение». Многие знали о том, что планировалось вооруженное восстание, и готовы были его поддержать
[442].
Урбанистическая жизнь заявляла о своем праве на существование, все ее пороки и достоинства были видны даже посреди отчаяния и нищеты варшавского гетто. В конце концов, гетто было городом в городе с населением около 400 тысяч человек. Грязь, унижения и страх вызывали у многих почти тюремную апатию, но другие были настроены жить достойно и целеустремленно. Юденрат, административный орган еврейского самоуправления, организовывал вывоз мусора, следил за порядком и оказанием медицинской помощи, помогал искать работу. Многочисленные благотворительные общества по мере возможности обеспечивали продуктами и средствами для жизни нуждающихся; около двух тысяч домовых комитетов помогали заботиться о детях и о чистоте. В гетто были клиники, сиротские дома, библиотеки, детские сады, гимназии и учреждения дополнительного образования. А если вернуться к параллельной жизни, то и там, по некоторым сведениям, выходило сорок семь подпольных газет. Политика также присутствовала: имелись активные левые юношеские группы сионисткой направленности и нелегальные профсоюзы; потом все это эволюционировало в движение вооруженного сопротивления
[443].
Чтобы заботиться о потребностях города, деловые люди открывали разного рода предприятия. Трудно поверить, но летом в Варшаве появился усыпанный песком пляж, где в купальном костюме можно было понежиться на солнце; вход стоил два злотых. Работали кафе и рестораны; те, у кого были средства, носили модную одежду, сшитую портными. Процветали импресарио, даже в гетто имелся симфонический оркестр, а у профессиональных еврейских актеров была возможность выступать на сцене. (Как вспоминал один из жителей гетто, «каждый наш танец был протестом против угнетателей»
[444].)
Однако в гетто, этом городе внутри города, выпячивались экстремальные проявления урбанистической жизни. Если верить одному из выживших, «ни один город в мире не мог похвастаться таким количеством красивых женщин, работавших в кафе, например, в Cafés des Arts, Splendide, Negresco и других; но прямо перед витринами бродили орды истощенных людей, которые иногда падали от недоедания». В гетто процветали криминал и проституция; правили бал неравенство и спекуляция. Совет гетто и его полиция вынуждены были иметь дело с нацистами, что усиливало напряжение внутри сообщества. Постоянный приток депортированных со всей Европы усиливал голод и ухудшал трущобные условия
[445].
Чаша весов качнулась в конце 1941 года. На совещаниях, состоявшихся между 7 и 18 декабря, Гитлер заявил, что евреи должны понести наказание за войну. Перед жителями Европы еврейского происхождения замаячило «Окончательное решение еврейского вопроса». В начале 1942-го условия в варшавском гетто начали быстро ухудшаться, и уже за первые шесть месяцев года 39 719 человек умерли от голода и болезней. Двадцать первого июля вышло распоряжение о вывозе всех евреев, кроме тех, кто работает на немцев и в принципе пригоден к работе. На следующий день, в праздник Девятого ава
[446], 7200 евреев насильственно доставили в Umschlagplatz, эвакуационный пункт. На протяжении следующих восьми недель немцы ежедневно зачищали определенные секции гетто, перемещая в Umschlagplatz по 5–10 тысяч человек.
«Гетто превратилось в ад, – писал Хаим Каплан в дневнике летом 1942 года. – Люди стали животными». Еврейская полиция гетто, вынужденная обеспечивать установленные нацистами «эвакуационные квоты», сражалась с собственными родичами, находила и вытаскивала людей из убежищ, чтобы доставить в Umschlagplatz. Чтобы сбежать, люди карабкались по стенам и крышам, они умоляли, торговались и предлагали взятки; женщины готовы были отдать свое тело, чтобы только спастись. Некоторые из тех, кто оставался, грабили опустевшие квартиры. Жажда выживания становилась основой для индивидуальной битвы, в которой общественные связи, вера, дружба и семейные узы распадались. Иногда полицейские, испытывавшие отвращение к тому, что им приходилось делать, дезертировали или совершали самоубийство. К середине сентября в Umschlagplatz были перемещены 254 тысячи человек; оттуда их перевозили в лагерь смерти Треблинка и убивали
[447].
