Томас Де Квинси, автор «Исповеди англичанина, употребляющего опиум», живший на улице и водивший дружбу с маргиналами разных сортов, попал в Лондон в 1803-м и провалился в самое сердце его темной стороны. Пытаясь вернуться домой после ночи, наполненной опиумными видениями, он «неожиданно столкнулся с запутанной проблемой переулков – переулков без указателей, таинственных проходов и тому подобных загадок Сфинкса»; он ощутил, что находится на территории, которую ранее никто не исследовал, кроме местных жителей, и которой нет ни на каких картах. Много позже, снова и снова одурманивая себя опиумом, Де Квинси грезил о тех чудовищных вещах, которые он видел, о лицах людей, с которыми встречался, и безумный лабиринт лондонских переулков навсегда отпечатался у него в мозгу. Он назвал это «Вавилонским смешением».
Темное опустошение от мерзостей жизни Де Квинси выразил в истории своей дружбы с мягкосердечной малолетней проституткой по имени Энн. У них были отношения, как у брата с сестрой, и они, как могли, освещали жизнь друг другу. Вскоре юноше пришлось уехать из Лондона, но перед отъездом он договорился с Энн, что, как только вернется, будет приходить на условленное место и ждать ее. Встречи, однако, не состоялось, несмотря на то, что он каждый вечер ждал ее и долго искал. Эта внезапная потеря мучила его до конца жизни: «Нет сомнений, что мы, должно быть, искали друг друга в лабиринте лондонских улиц в одно и то же время; возможно, мы находились в нескольких футах друг от друга, хотя барьер такой ширины в этом городе часто означает, что вы обречены жить отдельно друг от друга вечно!» (О худшем он не думал.)
Бежавший из дома юноша и девушка-проститутка стали символом города, они – потерянные души Вавилона. Вавилон (большой город) сокрушает своих граждан, расплющивает индивидуальное. Как только вы прибываете в Лондон, писал Де Квинси, «вы осознаете, что вас более не замечают; никто не видит вас, никто не слышит, никому нет до вас дела; даже вам самим нет дела до себя». Горожанин – «бедный дрожащий элемент в громадной совокупности человеческой жизни». Каждый в этом Вавилоне XIX века («этом колоссальном рынке людей») является товаром; город предлагает многочисленные искушения, включая наркотики, изменяющие сознание; бедные семьи, с которыми сталкивался Де Квинси, жили с ощущением безнадежности, каждодневно подвергаясь опасности, а Энн, подобно десяткам тысяч других, имела только собственное юное тело, чтобы продавать
[81].
* * *
Вавилон – по крайней мере иудео-христианское восприятие Вавилона – стал той призмой, через которую воспринимались большие города. Августин Великий писал о «граде мира сего, граде, внутри которого доминирует жажда доминирования». Другими словами, город становится чудовищной силой за пределами человеческого контроля, пожирающим собственных детей. Идея того, что Вавилон был великим угнетателем и Городом грехов, всегда озвучивалась с церковных кафедр. Но интересно то, что Вавилон продолжал существовать и в светском сознании. Вспомнить можно не только Де Квинси – Блейк, Вордсворт и Диккенс также смотрели на Лондон в библейском смысле: как на место греха, вины, подавления, несправедливости и испорченности.
От романтиков до Голливуда – то есть в ту эпоху, когда Европа и США подвергались быстрой урбанизации, – в западной культуре существовал сильный антиурбанистический уклон: город воспринимался как сила, которая превращает человеческие существа в атомы, разрушает общество и искажает «естественный компонент» человеческой натуры. В ХХ веке социологи подхватили эстафетную палочку, исследуя патологии, вызванные существованием городов. Жители Западной Европы и Северной Америки унаследовали антипатию к городской жизни, которая отсутствует во многих других культурах, где та же самая городская жизнь принимается с воодушевлением. Месопотамские общества, жители Мезоамерики, Китая и Юго-Восточной Азии рассматривали город как нечто священное, как дар богов человечеству. Но в иудео-христианском взгляде город – нечто противное Богу, неизбежное зло, и только. Подобное отношение было всегда и никуда не делось.
А что случилось с Вавилоном? В 1831-м году, через несколько лет после того, как Де Квинси опубликовал свою «Исповедь», самый популярный художник эпохи Джон Мартин представил меццо-тинто
[82] «Падение Вавилона», основанное на его картине 1819 года. На нем вавилоняне кажутся карликами на фоне величественных зданий и зиккуратов, и Господь обрушивает мщение на город. Публика восхищалась апокалиптическими сценами Мартина, а его мелодраматические полотна, изображавшие разрушение таких городов, как Тир, Содом, Ниневия и Помпеи, обращались к той тревоге, которую испытывали многие люди эпохи сверхурбанизации. Город обречен на разрушение, поскольку в нем правит всепожирающая «жажда доминирования», его грехи и извращения накапливаются все больше, и он творит вокруг себя хаос.
Открытие руин Ниневии и самого Вавилона в XIX веке добавили пикантности этим апокалиптическим видениям. Сказания из Вавилона – и метафора Вавилона – продолжали захватывать публику по всему миру и влиять на то, как она воспринимала собственные города. Вот они, настоящие останки некогда могущественных метрополисов. Ничто не вечно. Сколько времени пройдет, прежде чем Лондон последует по стопам предшественников и рухнет под тяжестью собственных грехов и раздирающих его хаотических противоречий?
Влияние Библии сказалось и на значительной части научной фантастики. Например, Герберт Уэллс в романе 1908 года «Война в воздухе» использовал язык библейского пророчества. Особенно это заметно в его отношении к метрополисам. Нью-Йорк в романе подвергается опустошительной воздушной атаке. Описание мегаполиса заимствовано из Ветхого Завета, но приукрашено за столетия использования в искусстве. Если верить Уэллсу, Нью-Йорк узурпировал место Лондона как «современного Вавилона», стал центром мировой торговли, финансов и удовольствий.
Нью-Йорк «поглощал богатства своего континента, как поглощал когда-то Рим богатства Средиземноморья, как Вавилон – богатства Востока. На его улицах можно было встретить разительные контрасты роскоши и крайней нищеты, цивилизации и варварства. В одном квартале мраморные дворцы, залитые светом, в ожерелье электрических огней, утопающие в цветах, уходили ввысь, растворяясь в изумительных сумерках, в другом – в уму непостижимой тесноте, в темных подвалах, о которых правительство ничего не желало знать, ютилась многоязыкая чернь – зловещая и отчаявшаяся. Его пороки и преступления, как и его законы, были порождены неистовой энергией, и, как в великих городах средневековой Италии, в нем шла непрерывная темная вражда»
[83].
Здесь интересно то, как Уэллс видит современный город через призму, сконструированную почти за три тысячи лет библейской образности: город у него одновременно привлекателен и отвратителен. Но Вавилон должен пасть. И Уэллс с удовольствием описывает, как полный гордости, алчный, мультикультурный Нью-Йорк разрушается с неба, точно так же, как Содом и Гоморра, разве что последние уничтожили камнями. Подобно бурлящей высокомерием Вавилонской башне, «этнический водоворот» Нью-Йорка обречен на насильственную гибель.
