Ситуация в трущобах Нью-Йорка конца XIX – начала XX века показывает, насколько высокую цену люди готовы платить, чтобы удовлетворить желание окунуться. Один житель бедного района вспоминал, что при полном отсутствии парков «единственный отдых состоял в том, чтобы отправиться на Ист-Ривер, туда, где баржи. Люди там купались, но туда же и опорожняли кишечник». В 1870–1880-х двадцать три плавучие бани появились на Гудзоне и Ист-Ривер для самых бедных и грязных горожан. Плавать приходилось брассом, чтобы буквально «отталкивать в стороны мусор». Однако купание оставалось безумно популярным, особенно среди городской бедноты по всему миру. Муниципалитеты, пытавшиеся его запретить, встречались с яростным сопротивлением мужчин рабочего класса, решительно настроенных защитить один из немногих доступных для всех видов отдыха и развлечений
[123].
Именно этот дух показала прогремевшая пьеса «Глухой тупик», поставленная в 1935 году на Бродвее; она показала полуголых уличных юнцов из многоквартирных домов Нижнего Ист-Сайда, играющих у пристани на Ист-Ривер. Хулиганы из трущоб, может быть, не имели хороших перспектив в условиях Великой депрессии, но у них были молодые, крепкие тела и шанс сбежать из душного «парника» большого города в холодную воду. Единственное удовольствие, доступное этим мальчишкам, имело большое символическое значение для театралов, набивавшихся в зрительные залы. За год до того, как пьеса была поставлена, 450 человек утонуло в реке (почти такое же количество пловцов погибало каждый год в Темзе викторианского Лондона). И если вы не тонули, то до вас добирались микробы: купальщики сталкивались с канализационными стоками, пятнами нефти и прочими индустриальными отходами; полиомиелит и тиф процветали в таких условиях. В любом случае, возможность купаться отступала под натиском того, что называется «облагораживанием городской среды». В «Глухом тупике» игровая площадка у воды находится под угрозой со стороны роскошных апартаментов, которые понемногу занимают берега, прельстившись на красивый вид и пристани для частных яхт и лодок
[124].
Через год после того, как «Глухой тупик» был поставлен на Бродвее, во время рекордной жары лета 1936 года одиннадцать громадных открытых бассейнов открылись в самых густонаселенных и бедных районах Нью-Йорка; каждый обошелся в миллион долларов, и все произошло в рамках программы Рузвельта «Новый курс». За это лето более 1,79 миллиона людей использовали бассейны для того, чтобы поплавать, понырять или просто поплескаться. В то же время в Британии глава Совета графства Лондон Герберт Моррисон заявил, что Лондон должен стать «городом бассейнов», в котором каждый гражданин будет иметь возможность пешком добраться до открытого бассейна
[125].
Американские семьи из рабочего класса, жившие в тесных и вонючих многоквартирных домах, получили возможность собираться на солнце рядом с водой и устраивать совместные пикники. Бассейн в парке Томаса Джефферсона (Восточный Гарлем) мог принять 1450 человек одновременно; бассейн в Колониальном парке (Центральный Гарлем) – 4500, а в восстановительном центре парка Бетси-хед (Бруклин) – 5500. Это были места для игр, где юноши и девушки встречались, знакомились и влюблялись. Новые бассейны стали центрами общественных парков, которые были заново оснащены игровыми площадками, баскетбольными кольцами, беговыми дорожками, рукоходами и турниками
[126].
Монументальные европейские бани XIX века также были местами для общения и социализации, а не просто мытья; они были подчеркнуто элегантными и воодушевляющими, настоящими символами гражданской гордости. Бассейны и парки Нью-Йорка, созданные в рамках «Нового курса», как и прославленные бассейны в стиле ар-деко, открытые в то же время в городах Европы, говорили о кое-чем совершенно ином. Они поместили возможность играть и развлекаться в центр большого города. Выражаясь более радикально, они впервые дали тинейджерам пространство, которое принадлежало им, место передышки, укрытие посреди каменных джунглей. Когда мэр Фиорелло Ла Гуардиа открывал бассейн в парке Томаса Джефферсона в Восточном Гарлеме, он прокричал толпе взволнованных подростков: «О’кей, детишки, это все ваше!» В городе, где не хватало места для его беднейших обитателей, бассейны быстро стали бьющимся сердцем общественной жизни, центром рождающейся молодежной культуры 1930–1940-х. Появившись в социально консервативных иммигрантских районах вроде Восточного Гарлема, открытые бассейны ломали границы между полами, они позволяли юношам и девушкам не только смешиваться на равных, но делать это без излишков одежды и вдали от глаз родителей
[127].
В бассейнах не было никакой официальной сегрегации, но они находились на переднем краю городской расовой проблемы. Когда открывали бассейн в парке Томаса Джефферсона, то предполагалось, им будут пользоваться представители белого рабочего класса, преимущественно итало-американцы. Африканские семьи Гарлема ходили в бассейн Колониального парка. Купание также долгое время происходило раздельно согласно полу. Но с рассветом совместного купания в 1930-х и появлением радикально открытых плавательных костюмов (их популяризовало кино) возникла тревога по поводу того, что мужчины-афроамериканцы будут встречаться с белыми женщинами в бассейнах. Подобное случалось не везде, но можно вспомнить Бетси-хед в Бруклине, где доминирующая еврейская община была разбавлена афроамериканцами в 1930-х.
В 1950-х начались драки между черными и белыми подростками за доступ к бассейнам. В Восточном Гарлеме юноши итальянского происхождения негодовали по поводу того, что недавно прибывшие иммигранты-пуэрториканцы пытаются проникнуть в их бассейн в парке Томаса Джефферсона, чтобы флиртовать с их девчонками. В романе Эдвина Торреса 1975 года «Путь Карлито» протагонист, житель Гарлема пуэрториканского происхождения, вспоминает территориальные схватки за бассейн:
«Давай расскажу тебе о тех разборках. Макаронники типа говорили, что ни один латинос не может заглянуть на восток Парк-авеню. Но там был только один бассейн, тот, что в Джефферсоне, на Сто двенадцатой улице и Ист-Ривер. Типа, чувак, ты должен был одолеть Парк, Лексингтон, Третью, Вторую, Первую, Плезант-авеню. Одни итальяшки. Парни постарше стояли перед магазинами и около подъездов, злобно таращились на нас, каждый в нижней рубахе; мальчишки были на крышах с мусорными ведрами и в подвалах с битами и велосипедными цепями… Нас били – их территория, слишком много пацанов… Мы пытались смешаться с остальными, но они даже не пускали нас к бассейну…»
[128].
