Мезоамерика видела множество утонченных городских цивилизаций, что поднимались и падали задолго до того, как в Европе возникли первые большие города. Первыми строителями городов в этом регионе были ольмеки, начиная с 1200 года до н. э. Совершенно так же, как в случае первопроходцев Месопотамии, сложности, возникшие благодаря городской жизни, привели к развитию информационных технологий, которые эволюционировали в письменность. Майя возводили величественные церемониальные города, на данный момент их найдено 230; самый большой, Тикаль, процветал между 200 и 900 годами н. э. и имел население до 90 тысяч человек. Севернее Теотиуакан мог похвастаться популяцией в 150–200 тысяч человек (около 450 года н. э.). После падения империи Теотиуакана Центральная Мексика распалась на многочисленные города-государства. Но Теотиуакан оставался архетипом мезоамериканской урбанизации, он оказывал влияние на все города, что появлялись позже: на тольтеков, чьей столицей была Тула, на тепанеков, заложивших Тлакопан и, конечно, на ацтеков и их славный Теночтитлан.
Сложная и необычная урбанистическая система Мексики не пережила первой встречи с европейцами. Население Теночтитлана уменьшилось на треть после эпидемии оспы, которая последовала за прибытием испанцев. В 1521 году Кортес вернулся с армией, продвинутыми осадными орудиями и корабельщиками. Как и в Малакке десятью годами раньше, уличные сражения были невероятно яростными. Теночтитлан был взят, только когда Кортес начал уничтожать его дом за домом, здание за зданием. На руинах последнего великого мегаполиса Мезоамерики он заставил градостроителя Альфонсо Гарсю создать европейский город; и тот в конечном счете стал Мехико.
Первые десятилетия XVI века увидели разрушение урбанистических культур по всему миру. Доминирование европейского типа городов в глобальном масштабе началось на самом деле с руин Теночтитлана, Каликута, Момбасы, Малакки и других. Такие мегаполисы, как Рио-де-Жанейро, Мехико, Кейптаун, Бомбей, Калькутта, Сингапур, Батавия (Джакарта), Шанхай, Гонконг, Мельбурн и Нью-Йорк, стали в последующие столетия представителями нового типа глобального города, моделью для которых послужил европейский имперский метрополис.
* * *
Под лоском очевидного космополитизма Лиссабона пряталось нечто очень мрачное. Город приветствовал тысячи еврейских беженцев из Испании в 1492 году. За пять лет условия изменились, и в 1497-м евреям вместе с мусульманами пришлось выбирать: либо покинуть город, либо обратиться в христианство. Не желая терять богатства, таланты и международные связи подданных иудейской веры, король Мануэл заставил креститься очень многих. Так называемые новые христиане, игравшие очень важную роль в экономике, они сталкивались с постоянной враждебностью. На Пасху 1506 года бурлящая ненависть прорвалась насилием на улицах Лиссабона. Евреев, мужчин, женщин и детей, окружали и убивали обезумевшие толпы; многих сожгли на площади Росиу. Затем, в 1536-м, в Лиссабон пришла инквизиция, и за два года все уцелевшие «новые христиане», которых подозревали в тайном иудействе, были сожжены рядом с Paço de Ribeira.
Лиссабон остался, благодаря мощи португальской империи, главным европейским портом. Но было потеряно то, что ценностью превосходило все специи в мире: его человеческий капитал. Многие «новые христиане», потомки евреев-сефардов Испании и Португалии, особенно богатые и имевшие связи за границей, эмигрировали в другие города. Они уезжали в Гамбург и Венецию, в Стамбул и Фессалоники, в Марсель и Бордо. Но был один город, поднимавшийся тогда к глобальному превосходству, который особенно привлекал еврейских беженцев в последние десятилетия XVI века: Амстердам.
Разросшаяся деревня на ненадежном и грязном болоте с населением 4000 человек в 1450 году, Амстердам стал глобальным метрополисом к концу XVI века, и он стал городом мигрантов. Бо́льшая часть торговой и банковской элиты Антверпена – финансовой столицы Европы – бежала в Амстердам в 1580-х, во время Голландской революции, направленной против Испанской империи. К ним присоединились сефарды из Лиссабона и множество людей со всего континента, искавших убежища от войн и преследований. В 1570 году население города было 30 тысяч, к 1620 году оно выросло до 80 тысяч, а еще через двадцать лет – до 139 тысяч. В момент взлета Амстердам имел те же самые размеры, что и в 1450-м; ничего удивительного, что город был переполнен.
За пределами городских стен разрослись трущобы, в них селились те, «кто не в том положении, чтобы платить высокую цену за дома в городе». А цены там действительно были баснословные, и по понятной причине. Английский посол в 1616 году заметил, что «представители всех наций, всех профессий и всех религий собрались здесь, и все ради одного дела – торговли. И град сей новый движется вперед семимильными шагами»
[210]. Не особенно многообещающий город на болотах стал богатым, поскольку привлек человеческий капитал из более успешных городов.
Амстердам, как писал иностранный дипломат, «обрел свой триумф благодаря крушению Лиссабона и Антверпена». Быстрому росту город частично обязан геополитике, но стоит помнить, что вырос он на фундаменте урбанизма Северной Европы – муниципального республиканства Ганзейской лиги, которое оказало воздействие на города в Нидерландах и которое те стали развивать своим собственным, особым путем. С кластером близко расположенных городов небольшого размера, Нидерланды были наиболее урбанизированной частью Европы; в начале XVI века примерно треть населения там жила в городах, в то время как среднее значение по континенту было всего 9 %. Время шло, и если показатели для остальной Европы сохранялись примерно те же, то в Нидерландах они взлетели: в 1675-м уже было 61 % горожан
[211].
Замечательное голландское слово schuitpraatje означает «разговор на барже». Баржи на каналах были обычным делом; неторопливые и вместительные, они перевозили все и всех подряд – отличное место для долгих дискуссий о политике, философии и религии. И голландцы всегда яростно обсуждали новые идеи.
Необычное доминирование городского уклада позволило эволюционировать урбанистическому сообществу, и это сделало Нидерланды исключительной страной в Европе. В других государствах аристократы-землевладельцы, державшие в руках сельское хозяйство, сохраняли политическую силу. Но в Голландской республике, где производство продуктов питания уступило главную экономическую роль кораблестроению, коммерции и промышленности, было не так. Городская элита смотрела на себя как на наследников греческого полиса и свободных городов Ганзы. Города и горожане, купцы и торговцы пользовались значительной автономией и являлись значимой политической силой в республике. И важно отметить еще один момент. Свобода, очевидная в голландском урбанистическом обществе, стала результатом не только республиканства и особенностей национальной политики. По резкому контрасту с другими странами в Нидерландах наблюдалось настоящее лоскутное одеяло разных религий, и ни одна из них не доминировала, так что толерантность была просто необходима.
