Те, у кого не хватало денег на элитные места, перекусывали на природе, под деревьями были предусмотрены столы для пикника. В плохую погоду оркестр играл в большой ротонде, освещал которую один из самых больших канделябров страны, а гости могли поесть в экзотической Турецкой палатке.
Повсюду по парку были разбросаны павильоны, статуи, стилизованные руины и триумфальные арки. Край парка скрывали искусно размещенные trompe l’oeil, рисунки, которые создавали иллюзию, что сельская местность тянется дальше, до горизонта.
Каждый сезон Тайерсу приходилось добавлять что-то к его зачарованным садам, чтобы обеспечивать новизну, чтобы спектакль не приедался. Лондонский дебют Моцарта состоялся именно в Воксхолле, и он был одним из многих известных музыкантов тех дней, кто играл тут. Еще парк был настоящей выставкой современного искусства, публичной художественной галереей эпохи, когда галерей еще не существовало. Освещение, музыка, картины, здания, фейерверки, элегантный ландшафт и толпы людей – все это оказывало сильнейшее воздействие. Генри Филдинг писал: «Должен открыто признать, я обнаружил, что моя душа целиком, какова она есть, растворилась в удовольствии… беседы, в то время как вокруг звучала рапсодия веселья и чуда… я едва способен поверить, что подобная волшебная сцена была реальной»
[244].
Воксхолл-Гарденс отметил момент возникновения индустрии массовых развлечений. Это был ночной клуб Лондона, в котором, если верить немецкому туристу, встречались «развлечения, не имеющие себе равных, как я слышал, по всей Европе». Обычный вечер означал 2000 визитеров, но часто их было много больше, иногда 7000 человек, громко требовавших еды. В вечер дебютного представления «Музыки для королевского фейерверка» Генделя (1749) в парк набилось 12 тысяч человек. К концу века в вечер выходного дня через ворота Воксхолла могли пройти 16 тысяч человек, заплатив приемлемую входную плату в один шиллинг
[245].
Парки развлечений и кофейни находились в числе тех аттракционов, которые притягивали людей в ядовитые метрополисы. Имевшие богатства, нажитые на земле, желали их потратить в столице, в новых, только что появившихся центрах отдыха и потребления. В начале века в Лондоне было только два театра, Королевский театр на Друри-лейн и театр «Линкольн-Инн», оба работали согласно королевскому патенту. Однако с 1720-х начало открываться все больше заведений такого типа; они обслуживали растущую жажду развлечений, и среди них оказался большой театр в Ковент-Гарден. Оформление спектаклей становилось все более продуманным и технически сложным, чтобы удивлять и привлекать толпу. Новые театры строили в той манере, которая нам хорошо известна сегодня, с ложами, оркестровой ямой и галеркой, с многочисленными лампами для освещения сцены.
К концу века каждый вечер Ковент-Гарден посещали 3000 человек, а всего в лондонских театрах было 29 500 посадочных мест. Театры чуть более скромные, чем Ковент-Гарден, такие как Сэдлерс-Уэллс, Адельфи или Королевский в башне Гамлета, в среднем вмещали по 1800 зрителей. Французский турист описывал, как лондонцы из низших классов – моряки, слуги, «мелкие торговцы», их жены и подружки – «получали удовольствие» на галерках Ковент-Гардена. Сидя наверху, словно «боги», они и вели себя как боги, «меча вниз гром и молнии равно как на актеров, так и чистую публику, гром и молнии в виде яблочных огрызков и апельсиновой кожуры». Разглядывание аристократов в ложах, особенно придворных и дам высшего света, само по себе считалось развлечением; стоящие высоко на социальной лестнице были доступны для освистания и грубых шуток точно так же, как и актеры на сцене. Именно в театрах аристократы ссорились, унижали друг друга и интриговали под аккомпанемент пьес; тут рождались сплетни и слухи
[246].
Лондонцам театры нравились, поскольку внутри сталкивались люди из всех классов, от слуг и матросов до дельцов из Сити, адвокатов, плутократов и аристократов. Подобное смешение и цена за вход всего в шиллинг, а также удовольствие, частично растущее «из цели забыть хотя бы на время о социальном разделении», обеспечивали этому виду развлечений высокую популярность. Театр был местом, где можно было почувствовать – да, тут собрался весь миллионный город. В театрах ощущалась власть толпы, и горе тому, кто осмеливался встать на ее пути. Лондонские лакеи устроили бунт в 1737-м, когда была сделана попытка запретить прислуге доступ на галерку театра на Друри-лейн. Ковент-Гарден пережил шестьдесят семь ночей непрерывных протестов в 1809-м, когда он поднял цены на билеты. Никто не хотел оказаться выброшенным из яростно бьющегося сердца Лондона.
Книга 1728 года, предположительно написанная А. Примкоком, под названием The Touchstone
[247], перечисляет «правящие в городе разновидности увеселений». Своеобразный тур по «новым коммерческим развлечениям» Лондона, который предлагает Примкок, затрагивает все первейшие виды досуга большого города, музыкальные и танцевальные мероприятия, театры, оперы, клубы и маскарады. Но затрагивая «высокую» культуру, он упоминает и целый ряд других забав: кукольные представления, плясуны на канате, жонглеры, акробаты, уличные фарсы, бродячие музыканты, собачьи и петушиные бои и сады с медведями. Имелись музеи восковых фигур, шоу уродов, фокусники, бродячие зверинцы, ярмарки, выставки разных диковинок, театры Панча и Джуди, уличные певцы. Тротуары населяли многочисленные продавцы баллад, они продавали свои тексты и пели их, многие баллады были откровенно непристойными. С 1730-х матчи по крикету стали собирать в районе Артиллери-Граунд 10-тысячные толпы готовых платить зрителей; с этого времени начинается история массового коммерческого спорта. Амфитеатр Астли в Ламбете был очень прибыльным цирком, который специализировался на конных трюках и представлениях. В своем журнале The Female Spectator Элиза Хейвуд бичевала «наших современных продавцов развлечений», тех предпринимателей, которые изменили город, выстроив его вокруг увеселений
[248].
* * *
Дикие выходки в театре, медвежья травля, петушиные и собачьи бои: это был вовсе не вежливый, благовоспитанный город, что бы по этому поводу ни говорили сами люди. Лондон, становившийся величайшим метрополисом мира, привлек тысячи работников, чтобы строить красивые новые площади, обслуживать растущий класс бездельников, трудиться в доках и делать всю остальную грязную работу для этого коммерческого левиафана. Муравейник гниющих средневековых зданий, что теснились в районе Сент-Джайлс-ин-де-Филдс, выглядел ужасающей коллекцией общежитий для только что приехавших мигрантов. «Лежбище Святого Джайлса», как называли это место, было населено бедными ирландскими рабочими: строителями, каменщиками, лодочниками, носильщиками портшезов, угольщиками и уличными торговцами, благодаря мускулам которых город функционировал.
