Размер, быстрый рост населения и атака на органы чувств были одним делом. Гораздо более ошеломительным выглядело то, что эти новые города делали с человечностью. Манчестер – «Хлопкополис» – располагался в центре глобальной текстильной промышленности, с него началась история всемирной индустриализации. Глядя на фабрики этого города, можно было предвидеть будущее человечества: «Тут человечество достигает самого полного развития, и вершин жестокости тоже, – писал де Токвиль, – здесь цивилизация творит свои чудеса, но цивилизованный человек превращается почти что в дикаря»
[259].
На одном берегу Атлантики, на американском юге, рабов использовали, чтобы выращивать, собирать и паковать хлопок; на другом рабочая сила, исчисляемая сотнями тысяч, принуждалась к тому, чтобы превратить его в ткань. Это были наемные работники, зависящие от фабричной системы. Женщины и дети были предпочтительнее, поскольку им можно меньше платить, их легче запугивать; об этом нам говорит опрос девушки, нанявшейся на фабрику в возрасте шести лет.
Вопрос: Сколько вы работали?
Ответ: Будучи ребенком, я трудилась от пяти утра до девяти вечера.
Вопрос: Сколько времени отводилось, чтобы поесть?
Ответ: Нам давали сорок минут в полдень.
Вопрос: Были перерывы, чтобы добыть завтрак или воду?
Ответ: Нет, так что мы выкручивались как могли.
Вопрос: Было у вас время, чтобы съесть принесенное?
Ответ: Нет, нас заставляли либо оставлять еду, либо уносить домой, и когда мы не уносили, то надсмотрщик забирал все и отдавал свиньям.
Вопрос: Если вы ослабевали или опаздывали, то что они делали?
Ответ: Стегали нас ремнем.
Вопрос: Какую работу вы исполняли?
Ответ: Весовщик в чесальном цеху.
Вопрос: Как долго вы там работали?
Ответ: От половины шестого до восьми вечера.
Вопрос: Как выглядит чесальный цех?
Ответ: Пыльный. Невозможно видеть друг друга из-за пыли.
Вопрос: Работа в чесальном цеху повлияла на ваше здоровье?
Ответ: Да, там было очень пыльно, пыль попадала в легкие, а работа была тяжелой. Я так плохо себя чувствовала, что когда стаскивала корзины, то кости выходили у меня из суставов.
Вопрос: Подобный труд сильно деформировал вашу личность?
Ответ: Да, конечно.
Вопрос: Когда это началось?
Ответ: Мне было около тринадцати, когда все началось, и становилось все хуже. Когда моя мать умерла, мне пришлось опираться только на себя.
Вопрос: Где вы находитесь сейчас?
Ответ: В ночлежке.
Вопрос: Вы совершенно не способны работать на фабрике?
Ответ: Да.
Значительная доля фабричных рабочих была в возрасте от шестнадцати до двадцати четырех, многие были ирландцами, экономически уязвимыми, бесправными, отчего их было легко контролировать. Вместе с текстильными фабриками росли химические заводы и механические мастерские. И тысячи людей были заняты на временной или сезонной работе за пределами фабричной ограды. Одно исследование обнаружило, что 40 % мужчин имели «нерегулярную занятость», а 60 % получали зарплату на уровне прожиточного минимума. «Может ли быть жизнь более оскорбительная, сильнее противоречащая всем природным инстинктам человека?» – спрашивал французский философ Ипполит Тэн после визита в Манчестер.
Чикагские цеха по производству фасованного мяса вызывали страх: кричащие животные перед ликом смерти, лужи крови, кишки и жир. Но еще хуже были условия для работавших там людей: замерзающие, вымазанные в той же крови и желчи. И каждое утро ворота заводов осаждали толпы желающих получить такую работу. «Это вовсе не цеха по упаковке мяса, это цеха по упаковке людей, набитые рабами зарплаты»
[260].
«Вся Америка, – писал один немец из Чикаго, – смотрит со страхом на этот город, который швыряет угрозы по всей стране». Этот город был «центром урагана цивилизации, – предупреждал Джосайя Стронг, основатель движения социального евангелизма. – Именно тут копится… социальный динамит». «Манчестер – это имя имеет глубокое и внушающее ужас значение», – подчеркивал общественный деятель и проповедник сэр Джеймс Стефен. Для него этот город индустриального благосостояния и урбанистической деградации был символом того, что «мы приближаемся к великому кризису и катастрофе в человеческих отношениях»
[261].
В первые годы XIX века треть населения Британии была урбанизирована. К 1851 году более половины жили в городах; возникло первое человеческое сообщество, более урбанистическое, чем сельское. Еще через три десятилетия два из трех британцев обитали в городских условиях. Первая урбанистическая революция началась в Месопотамии. Вторая стартовала в Британии в конце XVIII века и развивалась с невероятной скоростью, сначала только в этой стране, а потом и по всему миру.
«Что происходит в Манчестере сегодня, в остальном мире будет происходить завтра», – провозгласил Бенджамин Дизраэли. Население этого города удвоилось между 1801 и 1820 годами и снова удвоилось (достигнув 400 тысяч) в 1850-х, а к концу века выросло до 700 тысяч. Ранняя история Чикаго показывает еще больший взрыв: с примерно сотни человек в 1830 году до 109 тысяч в 1860-м, 503 тысяч в 1880-м и 1,7 миллиона в 1900-м. Никакой другой город в истории не вырастал с такой стремительностью.
Промышленная революция обеспечила пищу, одежду, инструменты, строительные материалы, транспортные системы и энергию, которые сделали возможной быструю массовую урбанизацию. Самодовольство, новизна и модерновость Чикаго стали очевидными, когда там появилось нечто совершенно невиданное – небоскребы выросли посреди прерии в 1880-х. Небоскреб был (и остается) символом капиталистического триумфа и технологического мастерства. Чикаго времен фронтира, построенный из дерева, сгорел дотла в Большом пожаре 1871 года. Центральный деловой район быстро восстановили, потом восстановили повторно, на этот раз с помощью самой инновационной архитектуры и строительной техники мира, обозначив тем самым знаковый статус Чикаго как глобального метрополиса столетия. Прогресс в сталелитейном деле дал возможность делать более прочные несущие балки, бетонные стены стали тоньше, к тому же новые железобетонные конструкции при пожаре были не столь опасными. Электричество оказалось в состоянии питать лифты, телефон добавил комфорта, плюс продуманная отопительная и вентиляционная системы. Небоскреб был машиной в той же степени, в какой он был зданием, кульминацией технологии XIX века. Гладкие, простые фасады шестнадцатиэтажных сооружений вроде Монаднок-билдинг (1889–1892) часто описывали как машиноподобные
[262].
