Газеты Чикаго просто сочились антиирландским ядом, эмигрантов с Зеленого острова винили за беспорядок в городе и за то, что они обладают «максимально заметным, пугающим пристрастием и любовью к бунтам и дракам». Точно так же, как в Манчестере, территориальные ирландские банды вроде Дюкиз и Шилдерс сражались друг с другом и запугивали немцев, евреев, поляков и черных, осмелившихся поселиться рядом. Позже, в начале ХХ века, уже польские банды взяли под контроль целые кварталы, вступили в схватки друг с другом и с итальянской мафией района Маленькая Сицилия. Город, выросший с чудовищной скоростью, испытывал зверский голод на силу человеческих мускулов – чтобы убивать свиней, рыть каналы, возводить здания, грузить вагоны и трудиться на фабриках. Поэтому население Чикаго состояло из родившихся за границей мигрантов (59 %) и постоянно менявшейся популяции заезжих бизнесменов, туристов, фермеров, моряков, сезонных рабочих и уезжающих дальше иммигрантов. Скопление людей, притянутых со всех концов мира к этому городу чудес, кишело аферистами, уголовниками, профессиональными игроками, карманниками и проститутками всех сортов
[277].
На грехе строилась значительная часть теневой экономики Чикаго, той, что пряталась в непроницаемых для внешнего взгляда халупах, в лоскутном одеяле этнических колоний, где можно было найти многочисленные зоны пагубных, но таких притягательных удовольствий. Прибыль от незаконных развлечений стимулировала рост организованной преступности, которая действовала рука об руку с городскими политиками, властями и полицией. На протяжении всей истории Чикаго ассоциировался с мафией, коррупцией, торговлей наркотиками – словно он так и не сумел оторваться от своих нездоровых корней. Исследование, проведенное в 1930-х, показало, что в метрополисе существует 1313 банд, занимающих «широкую сумеречную зону» железных дорог, фабрик, опустошенных районов и иммигрантских колоний, тесным кольцом окружающих деловой центр. Имелась официальная карта Чикаго, а также ее альтернативная, воображаемая версия, запутанная мозаика кварталов и кусочков территории, которые были в абсолютной власти банд вроде «Ночных захватчиков», «Метких стрелков», «Южан» или «ХХХ»
[278].
В 1869-м 125 детей в возрасте до десяти лет были арестованы за преступления и 2404 человека – в возрасте от десяти до двадцати. Волна юношеской преступности, как тогда верили, была неизбежным результатом того, что в город прибывали тысячи покинутых или ставших сиротами детей-иммигрантов, которые либо оставались бездомными, либо попадали в ночлежки, либо уходили в уличные банды. Судьба детей улицы была ярчайшим свидетельством того, что урбанистическое общество серьезно больно. Как в промышленной Англии, индустриальный город нес ответственность за распад патриархальной традиционной семьи. Детей бросали на улицах, где их подбирали банды и взрослые преступники, которым требовались слуги. Такой процесс демонстрировал то, каким образом современный город мог подрывать основы общества
[279].
Вот как визитер писал о жителях Энджел-Медоу: «Их отчаяние, порок и предрассудки станут вулканическими элементами, родившийся из которых взрыв насилия может сокрушить социальную структуру». Не требовались ум Фридриха Энгельса или Карла Маркса, чтобы понять – отчаяние трущобной жизни и промышленный труд неизбежно приведут к серьезному классовому конфликту. Страх – того гнева, гноящиеся язвы который Энгельс видел в убожестве трущоб, гнева, растущего вместе с подъемом промышленного капитализма, – разъедал викторианское общество. Пространственное разделение города вроде Манчестера на коммерческий центр, ввергнутые в сумрак трущобы и пригороды для среднего класса было живым, отраженным непосредственно в городском ландшафте свидетельством не только того, что между пролетариатом и буржуазией раскинулась непроходимая бездна, но и того, что приближается насильственное столкновение между классами
[280].
Как писал Энгельс, современная городская жизнь, имевшая место в чумазых гигантах вроде Чикаго и Манчестера, помогала «спаять пролетариат в компактную группу с собственным образом жизни и мышления и собственным взглядом на общество»
[281].
* * *
Каждый час 85 человек приезжает в Лагос и 53 – в Шанхай. Все они – часть самой масштабной миграции, которую только видела история человечества. Вам потребовалось бы строить восемь новых городов размером с Нью-Йорк или три Лагоса каждый год, чтобы вместить растущую урбанистическую популяцию. Войдите в одно из незаконных поселений, скажем, Индии или Нигерии, в любой развивающейся стране, и вы окажетесь в обстановке, так хорошо знакомой Энгельсу: открытые канализационные стоки, общественные туалеты, теснота, плохо выстроенные здания, текущие крыши, вонь и крысы – много крыс. Эти места вызывают клаустрофобию, здесь семьи вынуждены спать, готовить, мыться и стирать, а также воспитывать детей в одной небольшой комнате. Тут процветают преступность, банды, болезни и в первую очередь – калечащая повседневная экономическая неуверенность, которая делает жизнь практически невыносимой. Незаконные поселения выглядят хаотичными, опасными, полными отчаяния – темнейшая сторона нашей городской одиссеи.
Но они предлагают и надежду. Построенные с нуля местными жителями, они являются сложными, самоподдерживающимися социальными структурами – городами внутри городов, – которые демонстрируют лучшие качества человека, даже среди грязи. «Трущобы» могут выглядеть бранным словом, но для многих людей, в них живущих, термин связан скорее с гордостью, чем с отчаянием. И по хорошей причине; трущобы подчеркивают уникальную силу и прочность сообщества, построенного, как это часто бывает, в виде самостоятельной деревни разросшейся семьи или группы мигрантов с общими корнями из сельского региона. По контрасту с отчужденностью и обезличиванием больших городов, трущобы и неформальные поселения полны общения. Невозможно отрицать, что они мрачны и ужасны, но в них можно обнаружить и счастье.
В Мумбаи высокие цены на недвижимость, нехватка земли и неудачная политика властей привели к серьезному жилищному кризису, в результате которого 55 % популяции города обитает в неформальных поселениях. Но заселены они так плотно, что занимают всего 12 % территории города. В числе обитателей трущоб Мумбаи есть образованные люди среднего класса, работающие в сверкающем финансовом центре, но не имеющие возможности найти другое место для жизни. Они обитают рядом с теми, кто зарабатывает всего доллар в день на черной работе – работе, которая позволяет городу функционировать, – или просто сражается за выживание в метрополисе с населением более двадцати миллионов. Негостеприимные, лишенные инфраструктуры трущобы претендуют на то, что их обитатели находятся в числе самых изобретательных и упорных людей планеты. В результате в трущобах кипит энергия и цветет предпринимательство. Одна из крупнейших трущоб в Азии – Дхарави в Мумбаи, дом для примерно миллиона человек, втиснутых в 520 акров земли
[282], – может похвастаться экономикой с оборотом в миллиард долларов в год. Здесь имеются 15 тысяч фабрик размером с комнату и 5000 малых предприятий, от мастерских по пошиву одежды до мусороперерабатывающих компаний. Мумбаи благодаря своей армии предпринимателей перерабатывает 80 % твердого мусора, и это по сравнению с 45 % в Великобритании
[283].
