В XIX веке великий собор Парижской Богоматери делил остров Иль-де-ла-Сите с примерно 15 тысячами бедных рабочих, живших в гнусной нищете старых домов. Почти везде в метрополисе люди жили очень и очень скученно, используя всякое пригодное пространство. Улицы и переулки Парижа, темные и вонючие, напоминали «извилистые каналы, прогрызенные насекомыми в кусочке фрукта». Переполненный, с плохими санитарными условиями, город подвергался серьезным ударам холеры; в 1832-м 20 тысяч жителей из 831-й погибли от этой болезни. Париж начала XIX века представлял собой «примитивный город во всей своей первородной грязи… Средневековье в состоянии агонии»
[301].
И только гуляя по Рю де Тиволи, саду Тюильри, Итальянскому бульвару и площади Революции, туристы обнаруживали, что посреди уродливого, перенаселенного, ветхого средневекового города существует «новый, ультрацивилизованный мир» урбанистической жизни, который нельзя увидеть более нигде на планете. Само собой, существовала крупнейшая коллекция искусства в Лувре, ее дополняли галереи Люксембургского дворца, Версаля и Сен-Клу. Мода, магазины и кулинария не знали равных. Бальзак писал, что «великая поэма витрин протягивает свои разноцветные строфы от церкви Марии Магдалены до Сен-Дени».
Истинная слава Парижа крылась не в его физическом облике, но в том, как его использовали жители; театральность улиц – «городской ландшафт, выстроенный из чистейшей жизни» – делала его самым соблазнительным городом на планете, настоящим святым Граалем для туристов. Анонимный житель Парижа родом из Англии писал, что даже прогулки по городу взбадривали: «Это отражение жизни и движения, что окружает нас… общей интенсивности жизни… Парижу нет равных»
[302].
Антидот к «парижскому синдрому» состоял в том, чтобы погрузиться во всеобщее представление, стать ценителем городской драмы. Как заметил побывавший в городе американец, бульвар «определенно лучшее место в мире, чтобы развлечься… Вам нужно всего лишь нацепить шляпу и пройтись по улице, чтобы найти развлечение». Париж, отмечал он, «постоянно в движении… никогда не отдыхает»; это «чудовищное чудо, ошеломляющая окрошка движений, машин и идей, город тысяч всяческих романтических историй… беспокойная королева городов»
[303].
Парижане отдыхали на публике, в кафе, садах и парках, на танцах, концертах на открытом воздухе, в театрах и магазинах. Напряженное уличное движение, около 300 торговых пассажей. Как очень четко подметил в романах Бальзак, Париж был городом постоянного, нестройного движения. Первая половина XIX века видела расцвет литературы, написанной исследователями города, которые схватывали виды, звуки, контрасты и разнообразие Парижа. Их тексты напоминают путеводители, написанные не для туристов, а для жителей города, открывающие тайны сокрытого города, чтобы их можно было понять или испугаться. Париж сам по себе стал персонажем книги, сложным живым организмом, который необходимо проанализировать и объяснить.
Парижане придумали специальные обозначения для наблюдателей за городской жизнью. Имелся термин badaud, «зевака», который бродит среди толпы, получая удовольствие от разворачивающегося вокруг театра повседневной жизни. «В Париже все становится событием, – писал драматург де Жуи, – процессия бревен, влекомых течением реки, две столкнувшиеся повозки, необычная карета, собачья свара; если что-то из вышеперечисленного заметят хотя бы два человека, то скоро их будет тысяча, и толпа будет расти, пока иное обстоятельство, столь же примечательное, не отвлечет ее». Писатель Альфред Дельво в своих Les Plaisirs dr Paris заметил, что для парижанина жить дома, думать дома, есть или пить дома, страдать дома или умереть дома столь же немыслимо, как и скучно: «Нам требуется публичность, дневной свет, улица, кабаре, кафе, ресторан»
[304].
В то время как лондонцы шагают с «общим мрачным выражением», как заметила Энн Джемесон (другая американская туристка 1830-х), парижане прохаживаются и глядят «словно у них нет другой заботы в жизни, кроме как смотреть вокруг». Но если слово badaud заключает в себе отношение парижской толпы к собственной улице, которая воспринимается как салон или театр, то другой термин в значительной степени определял тогдашний урбанизм столицы Франции: фланёр
[305].
«Фланер по отношению к зеваке то же самое, что гурман по отношению к обжоре», – писал Огюст де Лакруа в 1842-м. Слово «фланер» не имеет точного аналога в английском
[306]. В то время как badaud алчно пожирает город, фланер – разборчивый знаток, тайный, отстраненный наблюдатель, который исследует город из центра урбанистической толпы, но не является ее частью. Бальзак описывал фланерство как «гастрономию глаза». А Шарль Бодлер описывает этого персонажа таким образом: «Для идеального фланера, для страстного наблюдателя, невероятная радость в том, чтобы разбить шатер в сердце множества, меж приливов и отливов движения, посреди беглого и бесконечного»
[307].
Парижский фланер был творением журналистов и писателей первых десятилетий XIX столетия. Ранее слово обозначало праздного бездельника, которому нечего делать, кроме как глазеть. Но к 1820–1830-м фланер среднего класса стал персоной с серьезными намерениями. Он символизировал триумф буржуазии, собственников улицы. «Что за необычные вещи можете вы найти, когда знаете, куда идти и как смотреть», – писал Бодлер. «Прогуливаться – это наука», – провозглашал Бальзак, хорошо ощущавший парижскую страсть к фланерству
[308].
