Именно это делало Париж уникальным: чувствительность его жителей к повседневному, их умение ценить обычную жизнь в городе и ее особенный ритм. Американские и британские визитеры в Париже приспосабливались к этому ритму, замедляли походку, оставляли сдержанность, учились прямо смотреть на других людей в кафе, на тротуарах и в пассажах. Примерно то же самое мы делаем в незнакомом городе, чей язык нам неведом: пытаемся погрузиться в среду, становясь отвлеченными наблюдателями среди какофонии урбанистической жизни. Английское описание фланера уподобляет этого городского странника только что изобретенной фотографии: «Его разум подобен чувствительной фотопластинке, пустой, готовой отразить любое впечатление, которое только может проявить себя». Современная привычка прятаться за фотокамерой или смартфоном – версия отстраненности фланера, который вроде бы здесь и не здесь, анонимный свидетель, записывающий впечатления и окаймляющий сцену, словно турист. «Фотограф, – писала Сюзан Зоннтаг, – это вооруженная версия одинокого странника, производящего разведку в урбанистическом аду, вуайеристический гуляка, открывающий город как ландшафт чувственных экстремумов»
[309].
Современные живопись, литература, фотография и позже кино испытали влияние фланерства. Самое важное, что это явление помогло нам проникнуть глубже в психологию городской жизни, поставить вопросы относительно современного урбанизма и ответить на них. Но прежде чем мы добрались до этого, мы побывали там, где мир парижских фланеров подвергся жесточайшему нападению.
* * *
Вам не нужно подниматься на небоскреб, как во многих других городах, чтобы оценить панораму Парижа и сделать ее удобочитаемой. Поскольку Париж расположен в обширной чаше, то странник, гуляя по улицам, видит горизонтальный урбанистический горизонт, демонстрирующий исторические здания. А с высоты, с холмов Монмартра и Бельвиля или с Эйфелевой башни, можно увидеть роскошный геометрический план улиц – шедевр градостроительства, украшенный зеленью листвы.
Париж, который приковывает внимание таким образом, родился в 1850-х благодаря одному из величайших городских визионеров современности, Жоржу-Эжену Осману. Система кровообращения города засорилась, город требовалось расселить, пустить свет и воздух в темноту и позволить горожанам более свободно передвигаться по метрополису. Европа стояла перед урбанистическим апокалипсисом болезней, революции и социальных переворотов. Начавшийся в местах вроде Манчестера, этот процесс достиг кульминации в Париже.
Привередливый во всем, Осман не был привязан к средневековому Парижу, который он ассоциировал с грязью. Все стороны своей жизни он старался строить на основаниях упорядоченности и чистоты. «Высокий, сильный, энергичный и смелый» человек, Осман был опытным общественным администратором сорока четырех лет, когда его порекомендовали императору Наполеону III в префекты департамента Сена
[310].
В 1851 году, столкнувшись с окончанием срока президентства, Наполеон захватил власть, совершив государственный переворот. «Париж – сердце Франции, – объявил он через несколько месяцев. – Позвольте нам приложить все усилия, чтобы украсить этот великий город. Позвольте нам проложить новые улицы, сделать более здоровыми кварталы рабочего класса, где не хватает света и воздуха, и дать благотворному солнечному свету всюду добраться до стен»
[311].
Проект поначалу хромал; но в декабре 1852 года Наполеон провозгласил себя императором. Теперь, обладая абсолютной властью, он мог воплотить свои мечты в жизнь, не опасаясь сопротивления. Когда Осман получил назначение, император показал ему карту Парижа с широкими, прямыми новыми бульварами, проложенными поверх средневековых улиц, показал новые артерии, которые вдохнут жизнь в устаревший Париж. Наполеон III хотел получить современный город, красивый, гигиеничный и простой в обращении, такой, что соответствовал бы императору. И он хотел его быстро.
Возникший в результате Париж был продуктом как имперского могущества Наполеона, так и рационального ума Османа. Он отразил осознанную в то время потребность в мобильности, а также глубокую потребность градостроителя в порядке и единообразии. Обновление города началось с grande croisée de Paris, с перекрестков, предназначенных, чтобы разгрузить движение по направлению восток – запад по Рю де Риволи и Рю Сан-Антуан, также по направлению север – юг по двум новым бульварам, Страсбургскому и Севастопольскому. На Иль-де-ла-Сите, древней колыбели Парижа, Нотр-Дам насильно освободили от сгрудившихся вокруг старых зданий, а бо́льшую часть населения убрали с острова. Освободившееся пространство заняли резиденции муниципальных властей. «Это было потрошение старого Парижа», – писал Осман
[312].
От Триумфальной арки потянулась звезда из проспектов; три бульвара выросли от современной площади Республики (тогда именовалась Place du Château-d’Eau); новые улицы соединили железнодорожные вокзалы. Непроходимые, узкие переулки, что образовывали целые районы тут и там, были уничтожены. Многие исторические здания снесли вместе с остальными, ничем не примечательными. Даже древности не пощадили. Сегодня тот, кто поднимается по ступеням церквей Сен-Жерво и Сен-Жак в районе Маре, вероятно, не осознают, что церкви скрывают два последних бугра, известных как monceaux, на которых располагались поселения Меровингов. Остальные monceaux вместе с почти всей исторической и доисторической топографией Парижа были срыты Османом, чтобы создать ровную поверхность для нового города. «Еще неделя или две, и другой лист будет вырван из книги исторического Парижа», – жаловался один из англичан, живших в городе. Хаос из толкавшихся друг с другом зданий, стилей и эпох, столь характерный для городов, уступил место любимому Османом геометрическому порядку, прямым улицам, уставленным рядами одинаковых домов, чьи фасады были выложены характерным для Парижа маслянисто-желтым песчаником
[313].
Многие ужасались, глядя на разрушение домов, улиц, районов и достопримечательностей – всего старого Парижа, – но Осман был бесстрастным технократом, которого не заботили издержки радикальной градостроительной хирургии. «Чтобы получить обширное пространство на окраинах города, непродуктивных, недоступных и необитаемых, – писал он, – первым делом пришлось прорезать улицы сквозь город от одного конца до другого, практически разрывая центральные районы». Резать, резать, разрывать: язык Османа говорит о жестокой творческой деструкции
[314].
