Моника тотчас же продемонстрировала свое знание всех и вся:
— Сис, но ведь она сидит у мисс Винни до пяти часов вечера. Ты уверена, что это была именно миссис Кэддл?
Сисели издала резкий смешок. В последнее время она стала грубоватой и немного бесцеремонной.
— Конечно, уверена! Уже смеркается, но на улице не так уж и темно, чтобы кого-то не узнать, а тогда и подавно было светло. Она шла вверх по Мэйн-стрит, а я вниз. Вид у нее был такой, будто она все глаза выплакала. Похоже, из-за Альберта. Не представляю, как это его не убили или не искалечили на войне — иначе бы он не заявился сюда и не разбил сердце бедной Эллен. — Сисели снова повернулась к Фрэнку, глаза ее вдруг вспыхнули. — В доме у бабушки она была старшей горничной, такая милая и покладистая женщина средних лет. А потом по уши влюбилась в водителя семейства Харлоу, служившего в спецназе, и у нее хватило дури выйти за него замуж. А теперь одному богу ведомо, что он задумал и что вытворяет, но выглядит она страшнее смерти. Ну разве женщины не дуры, а?
Она топнула ногой и внезапно ринулась прочь. Брамбл разразился громким лаем и кинулся за ней, старый спаниель неспешно последовал его примеру. Сисели бежала, пока не ворвалась к себе в комнату, захлопнув и заперев за собой дверь. Разумеется, без толку: ей снова пришлось ее открыть, чтобы впустить избалованного Брамбла, который в противном случае сидел бы у порога и скулил, пока над ним не сжалятся. Даже после столь недолгой разлуки псу показалось, что представился подходящий случай попрыгать, полаять и полизать хозяйку в лицо — это заменяло ему поцелуи. Самое плохое заключалось в том, что от этих проявлений нежности Сисели расплакалась. Она торопливо заперла дверь, потому что никто, никто не видел ее плачущей с тех пор, как ей исполнилось пять лет. Никто, кроме Брамбла, свернувшегося на кровати и моментально уснувшего, сделавшись похожим на черную улитку на зеленом стеганом одеяле. И уж конечно, плачущей ее не видел Грант.
Разумеется, он ее такой не видел. В ней снова вспыхнула жгучая злоба на него, моментально высушившая слезы. Он показал ей нечто невообразимо прекрасное, а потом все это растоптал. Нет, гораздо хуже: он ей это показал, а потом Сисели поняла, что все обернулось сплошным обманом. Она бы пережила потерю чего-то прекрасного. Но ее день и ночь мучило осознание того, что этого прекрасного у нее никогда не было.
Сисели расхаживала взад-вперед по комнате. Шторы были задернуты. Она включила прикроватную лампу. Лившийся из-под зеленого абажура свет сделал все вокруг похожим на подводное царство. Сисели будто бы и не вышагивала туда-сюда по комнате. Она словно снова гуляла с собаками, идя вверх по Мэйн-стрит и остановившись у большого амбара, чтобы посадить Брамбла на поводок.
Как раз в это время из задней калитки вышел Марк Харлоу. Сисели выпрямилась и увидела, как тот стоит в паре метров от нее и внимательно ее разглядывает.
— Вышла прогуляться? Немного поздновато, а?
— Я люблю гулять в сумерках.
— Когда вернешься, уже совсем стемнеет.
— А мне и в потемках нравится гулять.
— А мне вот нет. — И тут, как только Сисели вздернула подбородок, Марк рассмеялся: — Не мое дело? Похоже, ты права!
— Да.
Он приблизился и легонько тронул ее за плечо. Брамбл зарычал и потянул поводок: если вышли погулять, почему не гуляем?
Марк негромко произнес:
— Маленькая холодная гордячка — вот ты какая?
Сисели бросила на него мрачный взгляд:
— Да.
— Может, вместе пройдемся?
— Нет, Марк.
— Почему?
— Ты мне не нужен. И никто мне не нужен.
Он рассмеялся и повернул к калитке. Сисели двинулась дальше.
Пройдя немного дальше по улице, она спустила Брамбла с поводка и побежала рядом с ним. Старый Тамбл ковылял следом. Бегущий Брамбл представлял собой забавное зрелище. Уши у него развевались, он постоянно подпрыгивал, чтобы дальше видеть. Рядом могли находиться кролики, птицы, еще одна кошка, какая-нибудь ласка или горностай. А может, даже барсук — извечный враг его породы. В нем проснулась память бесчисленных поколений маленьких псов, натасканных на барсуков, и Брамбл с еще большей живостью стал нюхать воздух.
Сисели бежала легко и почти с такой же скоростью, как такса. Щеки у нее разрумянились. Она решила добраться до перекрестка Мэйн-стрит с шоссе, служившего границей между владениями Харлоу и Гранта Хатауэя. Собаки были давно приучены останавливаться на обочине шоссе и ждать ее команды: «Бегом марш!» Мэйн-стрит пересекала шоссе и тянулась до самого Лентона. Брамбл не мог взять в толк, почему им больше не командуют: «Бегом марш!» Они с Тамблом послушно замерли на обочине, но вместо того, чтобы пересечь шоссе, им пришлось повернуть обратно. Вот ведь скука какая. Тамбл, конечно же, не возражал. Он постарел, заплыл жирком и не особенно рвался гулять. Это Брамбл вечно не мог набегаться, а Сисели могла носиться вместе с ним, а потом со смехом остановиться и присесть, а пес тем временем прыгал от радости и все норовил куснуть ее за волосы.
Но теперь — никакого больше смеха, и у обочины они всегда поворачивают обратно. Вот и сегодня тоже. Солнце село, холодные сумерки сгущались над полями справа и слева, все плотнее окутывая две высокие живые изгороди, между которыми они шли. И тут позади них показался бесшумно и быстро мчавшийся на велосипеде Грант Хатауэй. Он поравнялся с ними до того, как они его услышали. Промчался чуть вперед, спрыгнул с велосипеда, прислонил его к живой изгороди и сделал несколько шагов навстречу приветливо сопевшему и повизгивающему Брамблу и совершенно неприветливой Сисели.
Муж и жена смотрели друг на друга, припоминая все, что было между ними. Молодой мужчина, широкоплечий, с легкими движениями, ни черноволосый, ни белокурый — перед Сисели стоял типичный англичанин с каштановыми волосами и серо-голубыми глазами. На вид он казался сильным и производил впечатление вспыльчивого человека. К тому же он был из тех, кого Моника метко назвала «порочно красивыми». Однажды она заметила: «Мужчинам незачем быть сердцеедами — у них и без этого полные рукава тузов». У Гранта Хатауэя таких тузов было слишком много. Будь их поменьше, Сисели, вероятно, было бы легче его простить. Глядя на нее, он улыбался. Когда Сисели мерила шагами спальню, ей становилось нестерпимо больно оттого, что от его улыбки у нее все так же замирало сердце. Из какого же негодного и презренного теста ты сделана, если простая улыбка способна такое с тобой творить? Когда все кончено, когда знаешь, что вообще ничего не было, стоит ему только улыбнуться, и сердце у тебя начинает трепыхаться, будто выброшенная на берег рыба.
Грант стоял, с улыбкой глядя на нее, а потом спросил:
— Ну, Сис, как дела?
Она промолчала. Да и что говорить? Все уже давно сказано. Здесь Мэйн-стрит сужалась. Грант перегораживал ее почти целиком. Если он захочет ее остановить, обойти его не удастся, а если он ее коснется… если коснется…
