На Вечевой площади растревоженный народ толпился спозаранку, его количество все прибывало, достигнув своего пика к обеду. И в этом простонародном скопище ни на секунду не умолкали разговоры.
– Чего случилось-то? – спрашивал своего соседа, портного швеца Григора, заспанный бондарь Нездыл, весь пропахший смолистым деревом вперемешку с перегаром. – Неужели беда какая?
– Беда не беда, – опередил портного стоящий рядом лучник Иванко, – а князь с дружиной от нас уезжает!
Григор приподнялся на цыпочки, чтобы лучше видеть говорившего тысяцкого, и лишь потом, опустившись на пятки, ответил своему гулеванившему весь прошлый день соседу Нездылу:
– Кончилось наше мирное житье-бытье. Опять князьям невмоготу! Слышишь, что тысяцкий глаголет? Затеял Изяслав великую смуту.
– Никак с братьями поссорился?
– Ну а с кем еще? Не с половцами же ему ссориться?! Помяни мое слово, и нас грешных в эту котору он еще втравит! – и опять приподнялся на носки, ловя каждое слово выступающих.
А глашатай в это время, надрывая горло, кричал с возвышения:
– …и повелел великий князь смоленский Изяслав Мстиславич своей дружине немедля выступать в поход, дабы хулителя и отступника князя Владимира Рюриковича со всею строгостью покарать…
Нездыл потеребил за рукав более разговорчивого лучника.
– Вон оно как! А на кого же нас князь оставляет?
– Говорят, на сына свово оставит! Сделает Владимира своим наместником в Смоленске.
– Мыслю я, что мал он еще летами для такого сурьезного дела, – проговорил бондарь все еще малость заплетающимся языком.
– Дурень ты, Нездыл! Княжич уже в возраст нужный вошел – пятнадцатый год ему идет. И поболей было бы таких, как он, с «малыми летами». Я раньше один в своей мастерской горбатился. А теперь у меня целая палата работного люда! А все почему? Люди княжича собрали всех лучников по весне да отдали нам в ли-зи-нг, – это слово Иванко произнес по слогам, – шлифовальные станки для обточки древков стрел! Клей и лак тоже княжича, и от него же у меня все заказы идут на составные луки и стрелы. Год робить надо, и день и ночь, – и все равно не сможешь заказы его сполнить! А уж о других делах княжича – о паевых товариществах, монетах и многом другом – я и вовсе молчу! Или же вот взять тебя, Нездыл. Водку вчерась, харя твоя немытая, чью ты пил? Молчишь? Молчи! Но попомни одно, Нездыл, ежели вздумаешь против княжича кричать, целым ты отсюда не уйдешь! Вот тебе крест! – лучник Иванко перекрестился, при этом метнув в бондаря красноречивый такой, понятный без слов, предостерегающий взгляд.
Торжественное богослужение в Успенском соборе, на котором присутствовали Изяслав Мстиславич, вятшее боярство и духовенство, не успело еще толком закончиться, как на торгу громко зазвенел медный вечевой колокол.
Служащие торга, усиленные нарядами дружинников, довольно в грубой форме расталкивали громоздящиеся на торгу крестьянские возки, сани, набитые под завязку морожеными тушами животных, зерном, мукой и прочими кадками со всевозможной снедью, предназначенной на продажу. Таким нехитрым образом высвобождалось пространство для уже начавшего стекаться сюда народа.
Вот, наконец, и мы с князем, под заунывные звуки хора певчих, сразу вслед за разодетыми в золотые ризы священниками, покидали стены главного городского собора. Впереди всех монотонно вышагивали дьяки с дымящимися кадилами. Рядом с нами шел погруженный в собственные мысли смоленский епископ, сопровождаемый стайкой мальчиков-послушников. Последними собор покидали бояре, облаченные в свои лучшие парчовые одежды, подбитые мехом.
Дорогу сквозь волнующееся на площади людское море нам прокладывали четыре десятка дружинников, оттесняя народ в разные стороны. Изяслав Мстиславич в своем красном корзно, расшитом золотыми нитями и украшенном драгоценными камнями, первым взобрался на помост, а я поднялся сразу вслед за ним.
Князь молча всматривался в толпу. Не прошло и минуты, как на многолюдной площади установилась гнетущая тишина. Изяслав Мстиславич низко поклонился горожанам, затем, выпрямившись, надсаживая глотку, громко прокричал:
– Слушайте меня, смоленский люд! Со своей дружиной на время покидаю я вас, чтобы скрестить мечи за отчий стол Киевский. На сей богоугодный ратный подвиг меня уже благословил владыка Алексий и наша церковь! – Изяслав Мстиславич перевел дух, затем продолжил с новой силой: – Наместничать в смоленском княжении в мое отсутствие оставляю своего сына, княжича Владимира Изяславича, уже вступившего в возраст. Новому наместнику будут помогать править и при нужде держать с ним совет смоленские бояре. Любо ли вам мое решение? Люб ли вам Владимир Изяславич? – громко вопросил князь своих подданных.
– Любо! Слава! Владимир! – нестройно и разноголосо взревела толпа.
Тут вмешался смоленский посадник Артемий Астафьевич:
– Вольный Смоленск! Утверждаем ли мы княжича Владимира Изяславича наместником князя Изяслава Мстиславича в нашем граде?
– Да-а-а!!! – в единоголосом порыве всколыхнулось людское море, от крепостных стен отразилось эхо.
От отца и бояр я знал, что среди народа имелись заранее проинструктированные «запевалы», которые громче всех кричали, поддерживая то или иное решение. Своими криками и эмоциями они буквально заражали всех вокруг себя. Как я уже давно выяснил, искусство управления толпой было для князей и боярской верхушки сугубо важной и практичной наукой. Но большинство присутствующих все же вполне искренне выражали свои чувства. Переубедить толпу, чтобы она сделала что-то ей абсолютно противное и неприемлемое, не удалось бы никому, если, конечно, людей недомолвками специально не ввести в заблуждение относительно того или иного решения.
Мы спустились с высокого крыльца-помоста и сразу направились в Свирский дворец. А народ на площади еще долго не расходился, на все лады обсуждая только что услышанные новости.
Двадцать второго ноября, сразу после праздника Введения, слуги нагружали сани вывозимым добром, укладывали в них сундуки и мешки с припасами. Изяслав Мстиславич получил благословление на поход в южнорусские земли от смоленского епископа Алексия. Для свершения сего священнодейственного акта князю долго пришлось уговаривать владыку и даже, в знак благодарности, отписать ему одно село. Здесь же присутствовала вся княжеская дружина, отбывающая в эту экспедицию, за исключением остающихся в Гнёздове пехотных командиров.
Провожали в дальний путь князя также и «не выездные» смоленские бояре, сразу наотрез отказавшиеся участвовать в походе. Такое их поведение, в общем-то, никого сильно не удивило и ни для кого не стало сюрпризом. Они были всем известными домоседами. Смоленские бояре со своими отрядами уже не первый десяток лет носа не казали за границу своего княжества, давно позабыв, что такое дальние ратные походы и настоящая война. При этом они плели красивые словесные кружева, всячески пытаясь замаскировать свои трусость и леность. А в качестве главного обоснования своего неучастия в затеваемом князем мероприятии бояре, прикрывая свои истинные фобии, выдвигали на передний план идею о необходимости хранить и защищать от супостата покидаемую князем столицу.
