«Моим миром стала клетка, – писал он 8 октября 1975 года. – Интересно, сколько людей до меня писало те же слова? Сколько из них безуспешно пытались описать происходящие в неволе жестокие метаморфозы? И сколь многие пришли к выводу, что для передачи своих чувств нет лучших слов, кроме крика: «Боже мой! Я хочу на свободу!»
Соседом Теда по камере был пятидесятилетний ветеран, которого он считал «родившимся под несчастливой звездой алкоголиком». Тот быстро принялся обучать новичка тюремным премудростям. Тед научился прятать сигареты, а когда те кончались, крутить самокрутки. Научился расщеплять спички, потому что их хватало ненадолго. Начал беречь тюремную одежду, сохранять пластиковые стаканчики, экономить туалетную бумагу, понимая, что во всех мелочах, делавших жизнь в тюрьме чуть терпимее, он зависел от прихоти благожелателей. Он научился говорить «пожалуйста» и «сэр», когда ему требовалось позвонить или попросить дополнительное одеяло или кусок мыла.
Он писал, что рос личностно и открывал в себе новое и неизведанное. Учился, молча наблюдая за другими заключенными. Он превозносил верность друзей и мучился от того, что окружающая его шумиха вредит его близким. Тем не менее он никогда не терял надежду на счастливый исход.
«Самое тяжелое – это ночные часы. Единственным облегчением мне служит мысль о том, что после бури всегда светит солнце. Я освобожусь. И когда-нибудь, Энн, мы будем считать это письмо пришедшим из ночных кошмаров».
Оно и вправду пришло из ночных кошмаров. Цветистые, зачастую банальные фразы не отменяли того факта, что для Теда заточение было своеобразным личным адом.
Я продолжила ему писать и посылать небольшие суммы на сигареты и буфет. До сих пор не знала, во что верить, и поэтому все мои письма были намеренно двусмысленными. В них я передавала сведения о том, что появлялось в местной прессе, рассказывала детали того, над чем работала, и излагала содержание звонков от общих друзей. Я пыталась выбросить время от времени приходившие и сносившие мне голову образы и вспомнить старые времена. Только так можно было отвечать Теду.
Второе письмо из тюрьмы округа Солт-Лейк пришло 23 октября, и большая его часть была в стихах – бесчисленные строфы о тюремной жизни, на обеих сторонах шестнадцати желтых листков. Пока что он оставался наблюдателем, а не участником.
Стихотворение он назвал «Ночи дней», а начиналось оно так:
Это невозможно.
Человек должен быть свободным, И человек этот – я.
Ритм часто сбивался, но все строфы были зарифмованы. Он снова сетовал на отсутствие неприкосновенности личности и на тюремную кухню, опостылевшие телешоу и мыльные оперы из телевизора в комнате отдыха – программы, которые он называл «визуальным раком мозга».
Он часто писал о своей вере в Бога. Мы никогда не обсуждали религию, но теперь, по-видимому, он много читал Библию.
От медленного чтения Приходят сновидения.
Библия умиротворяет, Глаголет о свободе И ведет нас к Богу. Все здесь очень странно, Но дар Его мне ясен:
Я чувствую, Он рядом.
Милость и искупление Для всех без исключения — Он утешает, любя.
Твори что хочешь, страж, Мне ты не навредишь никак, Когда Спаситель зовет меня.
Фактически эта бесконечная поэма говорила о другом спасении. О сне. Во сне исчезал кошмар жизни за решеткой, и не было слышно криков других заключенных, поэтому Тед старался вздремнуть при любой удобной возможности. Он дрейфовал посреди «запертого человеческого моря».
От Библии он легко переходил к тюремному меню, приправляя это своим фирменным юмором:
Становится мне все грустней,
Еду нашу точно в зоопарке отняли у зверей.
Сегодня – свиные отбивные. Евреи в панике.
Свою я уже отдал,
Хвост у нее торчал.
На десерт же
Повариха, старая кокетка, Мягким нас удивила Персиковым желе.
Все время, проведенное в тюрьме, он был недоволен тем, что заключенным дают фруктовое желе, будто они какие-то дети-переростки.
Некоторые впрямь считают,
Что обманывать рождены,
И набивать карманы
Ворованными деньгами,
Что они не обязаны
Идти прямыми путями,
Кроме случаев, когда в суде
Они порой начинают
Умолять о милосердии,
О снисхождении и прощении.
Его личное хождение по мукам появляется в конце стихотворения – там описан страх перед «клеткой».
Дни дней,
Самоконтроль важней. Не сойти с ума — Забота моя.
Дни дней,
Оставаться бодрей.
Днями дней
Самообладание сохраняй, Рассудок не теряй, Страху не уступай.
Днями дней
Свободный дух – со мной.
Для чего он написал это стихотворение? Хотел сыграть на моем сочувствии, которое и без того не нуждалось в стимуле? Или это было истинное излияние боли Теда? Осенью 1975 года я оказалась в тупике: с одной стороны, я была обложена детективами, верившим в его полную виновность, с другой был сам Тед, раз за разом уверявший, что он невиновен и подвергается гонению. Это раздвоение эмоций преследовало меня еще очень и очень долго.
В то время я все еще испытывала чувство вины за арест Теда. Пройдут годы, прежде чем я узнаю, что мою информацию проверили и отбросили в начале следствия, а потом похоронили среди тысяч бумажек с фамилиями. К стене его прижали не мои сомнения, а Мег.
Конфликт интересов мог сказаться на жизненно важной части моего дохода: сарафанное радио донесло, что полиция округа Кинг хотела, чтобы я передала письма Теда следствию – в противном случае мне надо забыть о получении новых историй из их департамента. Это означало прекращение четверти моей работы, и я просто не могла себе этого позволить.
Я пошла прямиком к Нику Макки.
– До меня дошли слухи, что если я не отдам письма Теда оперативной группе, вы навсегда закроете для меня двери. Должна рассказать вам откровенно, что происходит в моей жизни и как я себя при этом чувствую.
Я рассказала Нику, что отец моих детей умирает – это вопрос недель или нескольких месяцев.
– Мне пришлось объяснить это сыновьям, и они отказываются в это поверить. Они рассердились на меня за такие известия. Мой муж уже настолько плох, что не может оказывать мне финансовую помощь, и мне приходится крутиться в одиночку. Если я не смогу писать о делах округа, то мне, скорее всего, придется туго.
Макки был бесконечно порядочен. Более того, он проникся сочувствием. Пару лет назад он потерял жену и тоже один воспитывал двух дочерей. Мой рассказ явно задел его за живое. К тому же мы были старыми друзьями.
