Когда-нибудь, сказал Тед, ему будет интересно услышать «чудовищную теорию», которой придерживался отдел полиции округа Кинг, но в настоящее время «выдумки из сборника детских сказок» его не интересуют. Он попросил меня продолжать поддерживать связь с Мег. «Скажи Макки только, что он заслужил в моем сердце особое место, равно как я, возможно, и в его».
Письма Теда лета и осени 1976 года колебались в диапазоне от злости и шуток до просьб о предоставлении информации и строк глубочайшей депрессии. Перепады настроения, учитывая обстоятельства, были ожидаемы. Его заявление о пребывании на свободе в ожидании рассмотрения апелляции отклонили, а на горизонте маячили обвинения в убийстве в Колорадо. Было несколько писем, в которых он просил меня проверить сведения о профессиональной квалификации журналистов Северо-Запада, которые пытались взять у него интервью. Большинство из них я проследила до источников и сообщила, что они оказались безобидными авторами из небольших изданий.
В первую неделю сентября что-то настолько сильно выбило Теда из колеи, что он, казалось, впал в глубокое отчаяние. Позже, восстанавливая хронологию, я пришла к выводу, что Мег во время посещения 28 августа сказала ему что-то, что заставило его думать, что он потерял ее навсегда.
Письмо Теда от 5 сентября было напечатано на обертке от пачки машинописной бумаги, а его содержимое пронизывала полнейшая безнадежность. Его нельзя было истолковать иначе кроме как предсмертную записку, и это меня напугало. Тед объяснил, что оно было чем-то вроде звонка в центр психологической поддержки, только не требующим ответа: «Я не прошу помощи, я говорю – прощай». Он написал, что это был не просто неудачный день – у него не было сил продолжать борьбу за справедливость. Что это был «конец всех надежд, угасание всех мечтаний».
Письмо – каждая его строчка – говорило только об одном. Тед собирался покончить с собой. «То, что я испытываю сейчас, – это новая грань одиночества, смешанная со спокойствием и покорностью. В отличие от упаднических настроений, которые я переживал в прошлом, на этот раз я знаю, что не проснусь утром свежим и бодрым. Утром я должен сделать только одно – если хватит мужества…»
Когда я пробежала глазами письмо, у меня волосы встали дыбом. Возможно, уже слишком поздно. Письмо написано три дня назад. Последний абзац был обращением к миру, считавшему его повинным в целом ряде ужасных преступлений против женщин: «И последнее, но самое важное: хочу, чтобы ты знала, чтобы весь мир знал – я невиновен. Я никогда в жизни не причинил боль другому человеку. Бога ради, прошу, поверь мне».
Он утверждал, что письмо не требует ответа, но в центре нас обоих учили, что любое обращение человека в состоянии эмоциональной неустойчивости надо считать криком о помощи. Тед написал мне, и мне оставалось предположить, что он хотел, чтобы я помешала ему уничтожить себя. Я позвонила Брюсу Камминсу, нашему наставнику в центре и прочла ему письмо. Он согласился, что мне необходимо действовать.
Я позвонила в офис Джона О’Коннелла в Солт-Лейк-Сити. Уведомлять следовало либо его, либо начальника тюрьмы Сэма Смита, а лучшие друзья Теда были в конторе его адвоката. Трубку снял Брюс Любек, и я сказала ему, что опасаюсь, как бы Тед не покончил с собой. Он пообещал поехать в Пойнт-оф-Маунтин и увидеться с ним.
Не знаю, съездил он или нет. Я написала письмо в стиле «не вешай нос» и отправила его экспресс-доставкой, и несколько дней, затаив дыхание, ждала недобрых известий.
Их не последовало.
Вместо этого 26 сентября Тед написал очередное письмо с частичным объяснением. Он косвенно намекал на повешение, но заверил меня, что «к твоему облегчению, повесилась только моя душа». Повлияло на него не мое письмо, а игра в гандбол. Она, по его словам, стала действенным катарсисом.
«Это любопытный способ изгнания черных мыслей. Или, возможно, это способ тела утвердиться над деструктивными импульсами ума, временным помрачением бескомпромиссного, беспрекословного, вечного желания тела выжить. Тело может только казаться хозяином мозга, но интеллект, хрупкий и эгоистичный, не ровня императиву самой жизни. Гнить в тюрьме неосязаемо лучше, чем осязаемо не существовать».
Тед извинялся, что напугал меня. Интересно, понимал ли он, насколько сильно он расстроил меня этими суицидальными настроениями, помнил ли, как сильно я чувствовала вину в смерти брата?
Тед решил жить, и с этим решением в его последующих письмах полились гнев и бравада. Снова и снова он бичевал полицию. «Детективы – интересная порода, но быстро везде суют свой нос, и когда это происходит, они сначала действуют, а потом говорят… Я никогда не недооцениваю изобретательность и опасность таких людей. Как дикие животные, загнанные в угол, они могут стать очень агрессивны».
Тед имел основания бояться «опасности» полицейских детективов. 22 октября, почти ровно год спустя после обвинения по делу о похищении Даронч в Юте, ему собирались официально предъявить обвинение в убийстве Кэрин Кэмпбелл в графстве Питкин, штат Колорадо. Я подозреваю, что он, как мне и говорил, хотел противостоять своим обвинителям. Его сила перед лицом нападения была при нем, как и всегда. Он умел принимать открытые вызовы и всегда представал в лучшем виде, пренебрежительно отвергая выдвинутые против него обвинения.
Однако вполне возможно, что Тед не планировал находиться поблизости, когда эти обвинения наконец предъявят. 19 октября Тед не вернулся со двора в камеру. Начальник тюрьмы Сэм Смит объявил, что Тед был найден прячущимся в кустах с «заготовками для побега»: картой соцстрахования, наброском водительского удостоверения, дорожными картами и расписанием авиаперелетов.
Тед написал, что его «идеальное» поведение позволило ему свободно передвигаться по территории тюрьмы. Он работал в типографии, и теперь пошли слухи, что он мог этим воспользоваться, напечатав фальшивые документы. Его немедленно перевели в изолятор. Оглядываясь назад и учитывая проявившуюся в предстоящие месяцы склонность Теда к побегу, вполне вероятно, что из Пойнт-оф-Маунтин он планировал побег, который удалось предотвратить.
26 октября я получила письмо от Шэрон Ауэр, в короткой приписке сообщившей, что написала его по просьбе Теда. Шэрон для него все еще много значила, хотя в письмах он превозносил только Мег. Шэрон была в ужасе от того, что Теда держали в строго охраняемой камере, хотя все впечатления от этой «дыры» она почерпнула из его писем – посетителей к нему не пускали.
Тед написал ей, что представляет свою камеру как нечто похожее на мексиканскую тюрьму. «Два с половиной метра высотой, три метра длиной, метр восемьдесят шириной. В двух шагах от передней стены стальные прутья от пола до потолка. Массивная стальная дверь – с единственным глазком для охранника – перегораживает доступ в переднюю часть камеры. Стены покрыты граффити, рвотой и мочой».
Ложем Теда была бетонная плита с тонким матрацем, а единственным предметом, вселяющим надежду, – распятие, висящее над умывальником. Ему запрещалось читать, но дозволялось получать письма. Он пробыл там пятнадцать суток, а Шэрон была вне себя, что он получил самое суровое наказание за такое незначительное нарушение, как наличие карты социального страхования на свое имя. Она написала, что пыталась отсылать ему по три-четыре письма в день. «Ублюдки могут не пускать меня к нему, но они точно устанут носить ему почту».
