На самом деле, однако, теория Мао Цзэдуна носила не стратегический, а тактический характер — она основывалась на обмане. «Новодемократический» маневр должен был позволить китайской компартии значительно расширить массовую базу за счет переманивания на свою сторону представителей промежуточных слоев, выступавших против любой диктатуры, как коммунистической, так и гоминьдановской. И в итоге подготовить условия для дальнейшего захвата власти в стране.
Идею такого маневра еще в ноябре 1937 года подсказал Мао Цзэдуну Сталин, развивавший тогда новую тактику всего мирового коммунистического движения. Сталин пытался заставить не только китайских интеллигентов и Чан Кайши, но и весь буржуазный Запад поверить в то, что компартии разных стран — за исключением, понятно, ВКП(б) — начиная с VII конгресса Коминтерна (июль — август 1935 года), отказались от борьбы за социализм, заменив эту цель некоей идеей построения гуманного общества «народной (или новой) демократии».
Иными словами, парадигма общественного прогресса, сформулированная Мао Цзэдуном, являлась фикцией. Ни Мао, ни большинство его сторонников не собирались ее реализовывать. Им важно было ослабить Гоминьдан, заклеймив Чан Кайши как диктатора, а себя представив подлинными демократами.
Но Чан, похоже, не отдавал себе в этом полного отчета. А потому напрасно противопоставлял свою стратегическую программу чисто тактическим идеям Мао
[107]. И в то время как Мао, искусно вводя в заблуждение и китайскую, и мировую общественность, беспрерывно твердил о необходимости немедленного перехода к «конституционному правлению», Чан, недооценивая произошедшую в ходе войны мощную поляризацию общемировых сил тоталитаризма и демократии, упрямо настаивал, по сути, на незавершенности периода «политической опеки», чем вызывал неудовольствие все более усиливавшихся либеральных кругов не только в Китае, но и на демократическом Западе.
Реакция западных либералов была особенно опасна. Авторитет Чан Кайши на демократическом Западе стал ослабевать, в то время как авторитет Мао Цзэдуна — возрастать. Этому способствовали и многочисленные публикации западных журналистов о неэффективности и коррумпированности чанкайшистского режима и тяжелейших условиях жизни китайского народа. Особенно сильное впечатление на публику производили античанкайшистские публикации Теодора Уайта, Эдгара Сноу, Т. А. Биссона, Фриды Атли и Агнес Смедли. Все эти живые свидетели в один голос уверяли мир в том, что китайские коммунисты не имеют ничего общего с марксизмом-ленинизмом. Особенно показательна в этой связи статья Т. А. Биссона, прямо утверждавшего, что существуют два Китая: «демократический» — под властью компартии, и «феодальный» — под властью Чан Кайши. В итоге «мрачный диктатор» Чан и его режим неуклонно «теряли очки», проигрывая в глазах многих американцев «либеральному» националисту Мао и его «народному» правительству.
Негативный образ Чан Кайши и его режима постепенно складывался и в Белом доме. И не только под влиянием либеральной и левой прессы, но и на основе конфиденциальной информации, поступавшей от Стилуэлла, посла США Клэренса Эдварда Гаусса, презиравшего Чана
[108], а также второго секретаря посольства Джона Стюарта Сервиса и др. Вновь посетивший Чана осенью 1942 года Латтимор тоже выразил недовольство генералиссимусом — за то, что тот перекладывает бремя войны с Японией на Соединенные Штаты. В то же время близкий друг Рузвельта, его бывший телохранитель капитан Эванс Карлсон, посетивший Яньань еще в мае 1938 года, докладывал президенту США, что Мао — «мечтатель, гений», а «китайская коммунистическая группа (так называемая) — не коммунистическая в том смысле, какой мы вкладываем в этот термин… Я бы назвал их группой либеральных демократов, а может быть, социал-демократов (но не нацистской породы). Они хотят равенства возможностей и честного правительства… Это не коммунизм в нашем понимании». О том, что китайское коммунистическое движение больше похоже «на пробудившихся националистов и аграриев, чем на международный или пролетарский заговор», — сообщал по возвращении в Вашингтон и Уилки.
Немалый урон престижу Чан Кайши и его правительства нанесло и американское турне Мэйлин. Амбициозная мадам хотела сочетать в поездке полезное с приятным: поправить здоровье и вместе с тем развлечься. Сердце Уилки она уже покорила и теперь желала не только продлить роман, но и завоевать остальную Америку. Она намеревалась произвести на американцев впечатление и как женщина, и как крупный политический деятель для того, чтобы обеспечить своей стране безоговорочную и всестороннюю поддержку со стороны США. Цель, конечно, была благородной, но Мэйлин явно переоценила свой шарм.
Чета Рузвельтов, принявшая мадам Чан сначала очень радушно, к концу ее пребывания уже не знала, как от нее избавиться. Миниатюрная больная женщина первое время вызывала естественную симпатию. Элеонора Рузвельт, посетившая ее в пресвитерианском медицинском центре Колумбийского университета, даже почувствовала желание позаботиться о ней «как о собственной дочери» (миссис Рузвельт была на 14 лет старше Мэйлин). Но когда, выписавшись из госпиталя, мадам Чан по приглашению Рузвельтов 17 февраля 1943 года перебралась в Белый дом, президент и его супруга испытали большое разочарование.
К тому времени из меморандума директора Федерального бюро расследований Джона Эдгара Гувера (от 15 января 1943 года) Рузвельт уже знал, что «Суны помешаны на деньгах, и их желание приобрести все новые фонды, похоже, определяет каждый их шаг». Гувер обвинял весь клан Сунов в «гигантском заговоре» с целью присвоения кредитов, отпускаемых по ленд-лизу. Организация Сунов, писал он, «очень сплочена и действует беспощадно… Непокорных либо подкупают, либо убивают». «Мозгом» группы, по его словам, являлась сестра мадам Чан — Айлин, жена министра финансов и управляющего Центральным банком Кун Сянси. Гувер высказывал подозрение, что истинной целью приезда мадам Чан в США было не лечение, а контроль за финансовыми потоками из Америки в Китай.
Пуритански настроенных Рузвельтов не могла также не удивить роскошь, в которой предпочитала жить Мэйлин, поражавшая своими драгоценностями и не желавшая спать на хлопчатобумажных простынях, которыми были застелены кровати в Белом доме (она привезла с собой из Китая четыре комплекта шелковых простыней, причем требовала, чтобы горничные меняли их каждый день
[109]). Нескромно вели себя и ее молодые родственники — 23-летняя племянница Жанетт и 26-летний племянник Кун Линкань (Дэвид), приехавший к тетушке из Гарварда. Они тоже поселились в Белом доме — к неудовольствию слуг, которых родственники Мэйлин третировали «как китайских кули» и с которыми, к смущению Рузвельтов, «совсем не хотели быть дружелюбными», как будто тая на них «какую-то обиду», по словам жены президента. Особенно всех поразила Жанетт, задиравшая нос по причине того, что она — прямой потомок Конфуция, и одевавшаяся в мужскую одежду. Рузвельт вначале по ошибке даже назвал ее «мой мальчик». Удивила Рузвельтов и неожиданная жестокость внешне «доброй, мягкой и хрупкой» Мэйлин, когда за обедом на вопрос президента: «Что бы вы в Китае сделали с таким профсоюзным лидером, как Джон Льюис
[110]?» — миниатюрная мадам молча чиркнула себя по горлу.
