Но Чан Кайши, узнав о случившемся, вспылил. Это было вполне в его духе: как мы помним, периоды депрессий у него часто сменялись резкими всплесками ярости. В данный же момент его реакцию несомненно обострило общее физическое состояние. И вместо того, чтобы забыть об инциденте, он решил действовать.
Утром 8 июля, едва получив известие из Бэйпина, Чан созвал срочное рабочее совещание военных и гражданских руководителей Гоминьдана. В Гулине тогда собралось много ответственных работников. Во-первых, потому, что там был Чан Кайши, а во-вторых, потому, что в раскаленном от жары Нанкине находиться было просто невозможно. Здесь же, в горах, чистый воздух, напоенный запахом хвои, оживлял прохладой. Помимо прочих в Гулине проводил время и Ван Цзинвэй, вернувшийся из-за границы после лечения в середине января 1937 года. У него пошаливало сердце, но он проявлял большую активность.
В тот же день, 8 июля, Чан Кайши издал несколько приказов, в том числе генералу Сун Чжэюаню, командующему 29-й армией, войска которой столкнулись с японцами у моста Марко Поло. Чан потребовал от него укрепить Ваньпин и ни в коем случае не отступать. Кроме того, приказал начальнику Генштаба генералу Чэн Цяню двинуть дополнительные войска на север. А вечером записал в дневнике:
«Карлики-бандиты устроили провокацию у Лугоуцяо.
1. Они что, хотят, воспользовавшись тем, что я не закончил подготовку <к войне>, заставить меня капитулировать?
2. <Хотят> создать трудности Сун Чжэюаню? Хотят превратить Северный Китай в независимое < государство >?
3. Я решил: надо сражаться, разве не настало время?
4. На этот раз карликам не удастся воспользоваться инициативой, начав войну».
Инициативу он теперь хотел оставить за собой. Именно поэтому и двинул дополнительные войска на север, в район Бэйпин-Ханькоуской и Тяньцзинь-Пукоуской железных дорог, прекрасно понимая, что японцы будут недовольны. Ведь продвижение в Северный Китай нарушало условия майского (1933 года) соглашения в Тангу, по которому к югу от Китайской стены создавалась стокилометровая демилитаризованная зона.
9 июля в Гулине он выступил на закрытом собрании гоминьдановских руководителей с двухчасовой речью, заявив, что посылает на север шесть дивизий и что Китай будет сражаться. А на следующий день записал в дневнике: «Их <японцев> цели не ограничиваются <Лугоуцяо>… Я уже активно двинул войска на север и готов к войне». Тем не менее Чан считал, что формально войну объявлять не следует до тех пор, пока это не станет абсолютно необходимым.
Как это ни покажется странным, но в тот момент японский премьер, принц Коноэ Фумимаро, возглавлявший правительство микадо с начала июня 1937 года, в отличие от Чана, не был исполнен решимости начать настоящую войну. 9 июля Коноэ, весьма осторожный человек, отклонил просьбу министра обороны послать в Северный Китай дополнительные пять дивизий и по совету генерал-майора Кандзи Исивара, опасавшегося, что Япония может «увязнуть в Китае точно так же, как Наполеон в Испании», даже отдал приказ подготовить самолет, чтобы лететь в Китай на переговоры с Чаном.
Но этот миролюбивый зигзаг продолжался недолго: агрессивная военная фракция в японском правительстве победила, и уже через два дня Коноэ объявил об отправке войск в Северный Китай, правда, не пять, а три дивизии. Вместе с тем войну он тоже не спешил объявлять, стремясь пока лишь к тому, чтобы установить японский контроль над частью Северного Китая — от Бэйпина и Тяньцзиня до Баодина, после чего собирался предъявить Чану условия мира, которые привели бы к потере китайской независимости. Японские войска в этой части Китая были относительно малочисленны — не более 130 тысяч человек, и, начиная полномасштабные боевые действия, японцы отдавали себе отчет в том, что захватить весь Китай они не смогут.
12 июля, когда новые японские войска уже высаживались в Тяньцзине, Чан обсудил ситуацию с Ван Цзинвэем, с которым у него, похоже, стали налаживаться отношения сразу после возвращения последнего из Европы. В феврале 1937 года Чан даже выдвинул Ван Цзинвэя на пост председателя Постоянного комитета ЦИК Гоминьдана, но не получил поддержку других авторитетных руководителей партии. Как и Чан, Ван в связи с событиями у Лугоуцяо был настроен резко антияпонски, выражая готовность сражаться. При этом он, как и раньше, не отвергал возможность мирных переговоров, оставаясь верен своей формуле: «с одной стороны — сопротивление, с другой — переговоры». Правда, он решительно выступал против единого фронта с коммунистами: «Этот шаг (единый фронт. — А. П.) равносилен осушению бокала с ядом для утоления жажды».
17 июля Чан Кайши вновь выступил перед высшими лицами партии и государства — на этот раз с речью, предназначавшейся для печати. Это было его своеобразным «Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои!»
[69]. Он напомнил о том, что говорил два года назад, в ноябре 1935-го, на V съезде Гоминьдана: «Мы ни в коем случае не откажемся от борьбы за мир до тех пор, пока надежды на мир полностью не исчерпаны; мы ни в коем случае не будем бездумно призывать к самопожертвованию до тех пор, пока самопожертвование не станет нашим последним рубежом». После чего заявил, что последний рубеж достигнут: «Мы можем только пожертвовать собой и повести борьбу до самого конца. Только решимость к полному самопожертвованию может принести нам окончательную победу».
Чан отверг все надежды на компромисс, подчеркнув, что мир возможен только на основе сохранения территориальной целости Китая и уважения его суверенных прав.
Утром 20 июля это обращение было распространено Центральным агентством новостей Китайской Республики. А через четыре дня Чан написал старшему сыну в Сикоу: «Тебе не надо волноваться по поводу вторжения японцев в Китай, я уверен, что найду возможность их окоротить».
Речь Чана от 17 июля, однако, на японцев не подействовала. Они посчитали, что он блефует, и 26 июля ударили по Бэйпину. Через три дня Сун Чжэюань по приказу Чана оставил город, отойдя на юг, к Баодину, а на следующий день пал Тяньцзинь. Чан был потрясен: «Карлики-бандиты легко взяли Бэйпин и Тяньцзинь, это случилось вне всяких ожиданий. Но если сегодня они так легко сделали это, разве нельзя быть уверенным в том, что в другой день они так же легко потерпят поражение?»
И Чан Кайши решил сам выбрать и этот день, и новое место, где мог бы преподать японцам урок. В начале августа он принял решение перенести боевые действия с северокитайской равнины в Шанхай. Это, по-видимому, порекомендовал ему его главный военный советник фон Фалькенхаузен. И он, и Чан считали, что на улицах города легковооруженным китайским войскам будет удобнее вести боевые действия, чем на просторах Северного Китая. Кроме того, открытие фронта в Шанхае, центре экономических интересов англо-американских инвесторов, могло привести к прямому вмешательству в конфликт западных держав, что скорее всего вынудило бы японцев свернуть боевые действия в Китае, так как к открытому конфликту с Западом Страна восходящего солнца была тогда не готова. Наконец, Чан рассчитывал на то, что война в Шанхае сорвет быстрое наступление японцев в Северном Китае. Вот что по этому поводу писал впоследствии его младший сын Вэйго: «7 августа 1937 года, выработав стратегию на длительный срок, президент Чан решил… “сконцентрировать свои главные силы против врага в Шанхае для того, чтобы вынудить японскую армию оперировать по линии восток-запад вдоль реки Янцзы”… Это было одним из выдающихся достижений стратегического плана генералиссимуса Чана, направленного на изменение операционной линии японской армии».
