А Чан Кайши тем временем, в январе 1940 года, начал новые переговоры с представителями компартии о полном территориальном размежевании в тылу японских войск. Широкомасштабная война с Мао ему была совсем не нужна. Это, кстати, спустя много лет, в 1970-е, поняли даже советские историки, относившиеся к Чан Кайши негативно. Но и они не могли не признать, что в конфликтах компартии и Гоминьдана в 1939–1940 годах Чан был не виновен. Во-первых, от ссор со Сталиным он ничего не мог выиграть, так как при всех «за» и «против» СССР по-прежнему оставался главным поставщиком вооружения в Китай, а во-вторых, Чан не мог не учитывать, что в то время в Нанкине быстрым ходом шло оформление режима Ван Цзин-вэя, которому развал единого антияпонского фронта был на руку. (Марионеточное правительство Ван Цзинвэя будет образовано 30 марта 1940 года.)
Переговоры шли тяжело, и только в середине июля 1940 года Чан Кайши и Чжоу Эньлаю, вновь представлявшему КПК, удалось, казалось, достичь соглашения, согласно которому все коммунистические войска, находившиеся к югу от старого русла Хуанхэ, должны были быть отведены на север.
Но именно в то время, в июле, Молотов получил предложение японского посла в СССР заключить соглашение о нейтралитете, по существу направленное против Китая: посол разъяснил, что «нейтралитет» означает отказ СССР от «предоставления помощи чунцинскому правительству». Молотов, не краснея, заявил японцу, что «все разговоры о <советской> помощи Китаю не имеют под собой почвы», хотя и не отрицал, что «раньше» СССР оказывал Китаю помощь «людьми, оружием и самолетами». Но, заметил он, «другое положение сейчас». Тем самым второй после Сталина человек дал смертельным врагам Китая понять, что Москва не против обсудить за спиной Чан Кайши соглашение с Токио.
Молотов знал, что говорил — похоже, кремлевский вождь стал тогда склоняться к тому, чтобы в скором времени поменять партнера на Дальнем Востоке. По крайней мере, он начал все сильнее тормозить поставки вооружения в Китай.
Задержки с поставками, разумеется, вызывали у китайцев волнение. И в сентябре 1940 года советник китайского посольства в СССР Лю Цзэжун пожаловался в Наркомат иностранных дел: «Ни один вопрос, поставленный <нашим> послом в Наркомвнешторге
[91], не решен. — Может быть, это является общим отношением к китайским делам. Наш посол Шао Лицзы
[92]… ехал сюда с очень бодрым настроением, но в настоящее время он находится в сильно удрученном состоянии».
В не менее расстроенных чувствах пребывал и Чан Кайши. В начале сентября 1940 года он записал в дневнике: «Надо телеграфировать Сталину и спросить, что в конце концов <происходит>. (Он не ответил ни на телеграмму, переданную через посла Паня <Панюшкина> и главного советника, ни на письмо, переданное послом Шао. Получил ли он их, прочел ли? Напряженно думаю о китайско-советских отношениях, возможно ли вообще получение материальной помощи в этот момент.)».
В 1940 году в связи с войной в Европе сильно осложнились отношения Чана и с его ближайшим другом и советником австралийским журналистом Дональдом. С 3 сентября 1939 года Австралия находилась в состоянии войны с Германией, так что Дональд стал выражать резко антинацистские настроения, стараясь повлиять на Чана в том же духе. Но китайский генералиссимус был очень осторожен, особенно в связи с советско-германским пактом, и как-то в сердцах даже назвал Дональда «предателем», жертвующим интересами Китая ради интересов Великобритании. В другой же раз, более спокойным тоном, заметил ему:
— Я не воюю с Германией.
— А я воюю, — ответил Дональд, понимая, что пора расставаться.
Как раз в то время у него произошел и тяжелый разговор с Мэйлин, которой он со свойственной ему прямотой указал на непозволительное поведение членов ее семьи, замеченных в коррупционных сделках и спекуляции на валютном рынке. Первая леди Китая, вспыхнув, гневно сказала ему:
— Дональд, вы можете критиковать правительство и все остальное в Китае, но есть некоторые люди, которых даже вы не смеете критиковать!
Слов нет, коррупция и воровство существовали в Китае всегда, в том числе при Гоминьдане. Но незаконное обогащение властей предержащих и прежде всего членов семьи Чана становилось особенно неприемлемым с моральной точки зрения в условиях войны. Однако Мэйлин да и сам Чан не пожелали вмешаться, приняв ситуацию как должное. А когда одна из иностранных журналисток как-то заметила Мэйлин, что коммунисты, похоже, менее всех коррумпированы в Китае, мадам Чан с раздражением воскликнула: «Да, они не коррумпированы! Но это потому, что еще не добрались до власти!»
То, что Чан Кайши не был коррумпирован, не вызывает сомнений, но вот его свояка Кун Сянси, с 1933 года занимавшего пост министра финансов, управляющего Центральным банком, и жену Куна Айлин (Нэнси) вряд ли можно считать невинными. Их богатство до неприличия бросалось в глаза. Жене Хемингуэя, встретившей Нэнси на одном из приемов, она напомнила «толстую богатую вульгарную матрону из отелей в Майами Бич… Я помню ее платье — одно из красивейших, которые я когда-либо видела. Оно было классического китайского покроя… из черного вельвета. Маленькие пуговки, на которые такое платье застегивается от воротника до колен, обычно делаются из шелковых узелков; у нее же были бриллианты размером с пуговицы. Она сказала, что у нее есть еще рубиновые и изумрудные пуговицы».
В 1941 году Кун и особенно Нэнси станут объектами мощной критики как в китайской, так и в зарубежной прессе.
«Я был поражен почти всеобщей ненавистью по отношению к мадам Кун, — свидетельствует очевидец, живший в Чунцине во второй половине 1941 года. — Все верили в то, что она контролирует особый банк, через который скупает американские доллары прямо накануне очередного резкого падения китайской валюты». В 1942 году одного из протеже Куна даже казнят по обвинению в коррупции, а в 1943 году еще нескольких его сотрудников арестуют. Но Кун выйдет сухим из воды, никакого расследования в отношении него не будет.
Между тем в мае 1940-го Дональд покинул Чанов, а с ними и Китай, свое второе отечество. В течение двух лет на своей яхте «Мэйхуа» (можно перевести как «Красивый цветок» или «Цветок Мэйлин») он путешествовал по Тихому океану, а в январе 1942-го попал в плен к японцам в Маниле. Те, правда, так и не узнали, кого захватили: Дональд скрыл свое имя. После войны он уехал в США, и там, в Нью-Йорке, случайно встретил Мэйлин. По ее просьбе он вернулся в Китай и, будучи тяжело больным, лег в шанхайский госпиталь. Мэйлин часто навещала его и даже украсила его палату тайваньскими орхидеями. Врачи делали все возможное, но ему становилось все хуже. На прощание Дональд поцеловал Мэйлин руку, сказав: «Береги себя». Он умер 9 ноября 1946 года — как раз тогда, когда Чан в нем, похоже, больше всего нуждался.
