19 апреля он заявил Панюшкину: «В народе и армии Китая… очень остро и болезненно восприняли известие о заключении пакта… наш народ и армия действительно были потрясены». И, еле сдерживая негодование, добавил: «Мне хотелось бы надеться на то, что если СССР будет предпринимать какие-либо шаги в отношении Японии, то это не будет тайной для нас». Посол опешил: «То есть что вы имеете в виду?» Так резко Чан никогда еще с ним не говорил.
Возможно поэтому, получив спустя три недели от своей разведки сообщение о том, что Германия собирается напасть на СССР через полтора месяца, Чан 12 мая 1941 года сообщил об этом не Сталину, а Рузвельту (в секретной переписке с ним он и его жена использовали общее кодовое имя — Segac). Правда, эта информация дошла и до Москвы — от знакомого нам советского агента Штеннеса («Друга»), доверенного человека Чана. Сталин, как можно догадаться, ей не поверил.
Вместе с тем в июне 1941 года, когда Советский Союз подвергся агрессии со стороны нацистской Германии, Чан выразил безусловную поддержку СССР, несмотря на то что обида на Сталина, подписавшего договор с Японией за его спиной, у него никогда не ослабевала. Но теперь Чунцин и Москва оказались в одном лагере, сражающемся против держав «Оси». Правда, каждый воевал на своем фронте и против своего врага, но Чан Кайши хорошо понимал: в результате вступления Советского Союза во Вторую мировую войну «у всего человечества появилась светлая надежда». Через 11 дней, 3 июля, в ответ на признание Германией и Италией правительства Ван Цзинвэя он разорвал с этими странами дипломатические отношения.
Вместе с тем опасения Чан Кайши по поводу коммунистической угрозы его режиму не уменьшались, тем более что он читал показания Е Тина, арестованного командира Новой 4-й армии, сообщившего надопросе: «Коммунистический Интернационал в Москве “руководит”» действиями 8-й полевой армии китайской компартии, направленными на «расширение их влияния и силы в оккупированных <японцами> районах», а также на «затягивание японо-китайской вражды». Лишь в самом начале советско-германской войны Чан Кайши надеялся, что СССР и китайские коммунисты «успокоются», но быстро осознал, что этого не произойдет. А потому имел все основания сказать американскому журналисту Теодору Уайту: «Японская агрессия — это болезнь кожи, а коммунизм— это болезнь сердца».
Советский Союз продолжал помогать китайским коммунистам и после начала Великой Отечественной войны! А вот ни денег, ни оружия для Чан Кайши у Сталина уже больше не было. 24 октября 1941 года кремлевский вождь сухо проинформировал Чана, что больше не сможет оказывать ему военную помощь. В феврале же 1942 года Чуйков и другие советские военные советники покинули Китай.
Тем временем американцы уже вовсю разворачивали поставки в Чунцин, несмотря на то что формальное соглашение о ленд-лизе с Китаем они подпишут лишь 2 июня 1942 года. До конца 1941 года американцы представили Чану по этой программе помощь в размере около 26 миллионов американских долларов, что составило 1,7 процента стоимости всех товаров (более полутора миллиардов долларов), отправленных всем дружественным воюющим странам. (Приоритет по-прежнему отдавался Великобритании, которая за то же время получила в 30 раз больше, а также — после нападения нацистской Германии на Советский Союз — и СССР, но летом 1941 года в Аризоне была развернута программа подготовки китайских летчиков.)
Что же касается американских пилотов-добровольцев, то они еще 15 апреля 1941 года получили разрешение Рузвельта вступать в эскадрилью Шенно. Таким образом была создана Американская волонтерская группа (АВГ) в составе первых ста десяти отставных летчиков-истребителей. А вскоре Шенно получил согласие президента на формирование второй группы, состоявшей из ста пилотов-бомбардировщиков, а также 181 стрелка и радиста.
В июле 1941 года этот энергичный советник Мэйлин вернулся в Чунцин, чтобы «доложить генералиссимусу о невероятном успехе американского проекта». А затем направился в Бирму, где был создан тренировочный центр АВГ. Вслед за ним в эту страну прибыла его первая эскадрилья, потом вторая, а в середине декабря — только что сформированная третья (в ней тоже насчитывалось 100 пилотов). Всех их прозвали «Летающими тиграми» — за то, что раскрашивали носы своих «Томагавков» под страшные акульи пасти, кстати, подражая летчикам британских ВВС в Ливии. Почему их звали именно тиграми, а не акулами — неизвестно; на этот вопрос не мог ответить даже сам Шенно.
К сожалению для Чана, из-за долгих тренировок в Бирме и затянувшейся переброски самолетов американские волонтеры смогли вступить в бой с японцами в небе Куньмина только 20 декабря 1941 года. Но дрались они храбро, не хуже советских летчиков. Правда, в отличие от летчиков из СССР, никогда не выходивших за рамки «облика морале» из-за очевидных опасений иметь дело с НКВД, летчики из США все свободное время проводили в компаниях с китайскими проститутками, что вызывало неодобрение китайских властей
[96].
Вместе с Шенно в Чунцин прилетел и еще один долгожданный гость Чан Кайши: его новый политический советник, направленный в Китай президентом США, — Оуэн Латтимор, известный китаевед, бывший редактор журнала «Пасифик афферс» («Проблемы Тихого океана»). Прислать ему политического советника просил сам Чан, но именно Латтимора выбрал Керри, согласовавший, разумеется, кандидатуру с Рузвельтом. И оказалось, что лучшего человека нельзя было и желать.
В отличие от других иностранных советников Чана, этот сорокалетний ученый, историк и политолог не только хорошо знал Китай, но мог свободно изъясняться на китайском языке, поскольку до двенадцати лет жил то в Шанхае, то в Баодине, то в Тяньцзине, где его отец преподавал английский, французский и немецкий языки. Причем Латтимор даже понимал чанкайшистский выговор, так как его китайская няня была родом из тех же мест, что и Чан. В общем он был очень полезен генералиссимусу, тем более что по замыслу Чана и Рузвельта должен был играть роль негласного связного между ними — в обход дипломатических служб США, которым, по словам Латтимора, ни Рузвельт, ни Чан полностью не доверяли. Чан советовался с ним по всем вопросам, Латтимор составлял для него послания Рузвельту и после того как Чан их редактировал, отсылал в Вашингтон, но не самому президенту, а Керри. Тот их расшифровывал, а затем передавал лично Рузвельту. Это называлось «горячей линией». Шифр, которым пользовались Латтимор и Керри, был только у двух человек: в Чунцине — у Мэйлин, в Вашингтоне — у Керри.
Латтимора поселили в западном, живописном, квартале города, в особняке Т. В. Суна, расположенном на высоком берегу реки Цзялинцзян и пустовавшем без хозяина — Т. В. Сун, как мы помним, находился в Вашингтоне (до него в этом доме жил Керри). И хотя американский ученый придерживался весьма либеральных взглядов и даже неплохо относился к Мао Цзэдуну и другим вождям коммунистов, которых посетил в июне 1937 года, он быстро поладил с Чаном и Мэйлин. Генералиссимус и его жена не могли не оценить того, что Латтимор изо всех сил старался помочь им не только выбить как можно больше помощи из США, но и убедить Рузвельта признать Китай равноправной великой державой. Он горячо сочувствовал как китайской войне против японского империализма, так и вообще национально-освободительной борьбе Китая. Но на соответствующие предложения Латтимора Рузвельт отвечал молчанием, не желая конфликтовать со своим главным союзником — Великобританией, опасавшейся, что предоставление статуса великой державы Китаю может после войны привести к усилению национально-освободительного движения в Индии, находившейся в колониальной зависимости от нее.
