Вернулся Вэйго в Чунцин только 24 декабря — к Рождеству, а в начале 1941 года Чан Кайши откомандировал его в Сиань, в армию одного из своих доверенных генералов.
Радость от встречи с детьми, однако, не могла заглушить боль Чана от разлуки с Мэйлин, уехавшей лечиться в Гонконг еще 6 октября 1940 года и, невзирая на просьбы Чана, отказывавшейся вернуться.
Мэйлин действительно болела. Тяжелый климат Чунцина был явно не для нее, она то и дело простужалась и даже заказывала лекарства в Америке для лечения респираторных заболеваний. Кроме того, Мэйлин страшно боялась бомбежек, и ее нервы совершенно расшатались, она страдала бессонницей. А когда одна из бомб упала на лужайку перед их городским домом и взрывная волна выбила в нем все стекла, первая леди Китая просто запаниковала. «Бомбардировщики все еще кружат над нами, — написала она своей бывшей однокурснице. — Они прилетают эскадрильями — в большом количестве — и выглядят как огромные черные вороны. Бах, бах, бах! Сейчас они сбрасывают бомбы на другой берег реки. Я не могу видеть взрывы, так как нахожусь в Хуаншани. Мы с мужем живем в горах, поскольку наш дом в Чунцине больше не пригоден для жилья. Японцы знают и этот наш дом, так как предатель Ван Цзинвэй, посетив нас однажды, рассказал им о том, где мы живем… Боже! Как нам не хватает здесь самолетов! У нас достаточно подготовленных летчиков, но прискорбно мало самолетов».
Помимо прочего, у Мэйлин в то время сильно болели спина и шея, и врачи определили смещение позвонков. Это было связано с автомобильной аварией, в которую она и Дональд попали осенью 1937 года, когда ездили на шанхайский фронт. У машины тогда лопнуло заднее колесо, и пассажиров выбросило на дорогу. Дональд легко отделался, а вот у Мэйлин оказалось сломано ребро. Врачи тогда не придали этому значения. В итоге ребро срослось, а вот позвоночник чем дальше, тем больше давал о себе знать.
В довершение всего жена Чана страдала от резкой зубной боли, природу которой чунцинские дантисты не могли определить. Наверное, и эта боль развилась на нервной почве.
Вот почему в начале октября 1940 года она и отправилась в Гонконг, а Чану пришлось без нее справлять свой день рождения по лунному календарю (в тот год 15-й день 9-го месяца пал на 15 октября), а затем и по григорианскому.
Болезни Мэйлин, однако, были лишь одной из причин ее долгой разлуки с мужем (она отсутствовала более четырех месяцев, вернувшись в Чунцин только 12 февраля 1941 года). Другой, похоже, была ревность. Встретившись с Вэйго, она вдруг засомневалась в том, что он приемный сын ее мужа. То ли потому, что Вэйго показался ей чем-то похожим на Чан Кайши, то ли еще почему-то. Но она явно почувствовала себя обманутой.
Ревность, ожесточенная болезнями, привела к тому, что она возненавидела Чунцин. В письме американской подруге, собиравшейся навестить ее, когда она вернулась в этот город, 10 апреля 1941 года, Мэйлин написала: «Здесь нет ни одного увеселительного заведения и никакой культурной жизни (выделено в документе. — А. П.). Ничего, кроме беспрерывной, утомительной, дух захватывающей работы между авианалетами. Жара и дождь, никакой романтики». Она жаловалась на плохие условия жизни, отвратительную еду, недостатки с водоснабжением и болезни.
И это было не столько нытье избалованной и капризной барыньки, сколько крик уставшей и больной женщины. Вернувшись в Чунцин, Мэйлин ко всем несчастьям подцепила еще малярию и лихорадку денге (острое вирусное заболевание). Кожа ее покрылась сыпью, лимфатические узлы увеличились. На фотографии с Хемингуэем и его женой, сделанной в апреле 1941 года, Мэйлин выглядит исхудавшей и утомленной, особенно рядом с толстым улыбающимся американцем, довольным жизнью. Хотя — и это тоже правда — по-прежнему блещет красотой.
Но, как бы то ни было, Мэйлин все же осталась в Чунцине и, хотя не сразу, простила Чана. Правда, за что? Он не был ни в чем виноват. Но, как говорят в Китае, хао нань бу гэнь нюй доу (умный мужчина не спорит с женщиной). Так что Чан предпочел не обострять отношений, тем более что по характеру жена была намного сильнее его. Очевидно, ему все же удалось убедить ее в том, что Вэйго не его сын, и к апрелю 1941 года их семейная жизнь наладилась. Чан был на седьмом небе. 31 марта он записал в дневнике: «В семье между мужем и женой, матерью и детьми мир, любовь и союз — это начало счастья в жизни, обновление тела и успокоение сердца, возношу молитвы».
Правда, он не знал, что Мэйлин вскоре после возвращения из каких-то одной ей ведомых причин (коварство? злость? интрига?) предложила ничего не подозревавшему Вэйго, опять гостившему у отца в Чунцине, почитать на досуге упомянутую выше книгу Гюнтера. Возможно, она хотела проверить его реакцию или спровоцировать на разговор с Чан Кайши. Но Вэйго проявил выдержку, хотя, разумеется, был потрясен: никакие слухи о его рождении до него не доходили, и он был уверен, что является родным сыном Чана. Каким-то образом он сообразил, что под «политическим деятелем Гоминьдана», названным в книге его отцом, скорее всего имелся в виду Дай Цзитао, «кровный брат» Чан Кайши. И он навестил его, чтобы обо всем расспросить. Но тот только расхохотался и, принеся из другой комнаты зеркало и портрет Чана, попросил Вэйго сравнить, на кого тот похож. Вэйго перевел взгляд с портрета на Дай Цзитао, а потом на свое отражение и сказал:
— Вроде я больше похож на отца <то есть Чан Кайши>.
Вновь расхохотавшись, Дай Цзитао спросил:
— Ну тогда закончим на этом?
Больше Вэйго вопросов не задавал. Но, возвращаясь домой, подумал: «В конце концов, и отец и дядя великие люди, быть сыном любого из них почетно».
Ни Мэйлин, ни Чану он об этом разговоре ничего не сказал.
Между тем в середине ноября 1941 года до Чана дошли тревожные известия о том, что Рузвельт выразил готовность договориться с японскими «карликами», уладив спорные вопросы миром. Генералиссимус был потрясен: ведь все, казалось, шло к американо-японской войне, тем более что в июле президент США даже заморозил японские активы в американских банках. А тут вдруг Рузвельт стал рассуждать о модус вивенди (временном мирном сосуществовании) с Японией! Даже Черчилль выразил удивление, написав Рузвельту: «Конечно, это Ваше дело, и мы безусловно не хотим дополнительную войну. Но есть один вопрос, который нас волнует. Как насчет Чан Кайши? Не сидит ли он на очень строгой диете? Мы беспокоимся о Китае. Если они потерпят поражение, опасность для всех нас возрастет в огромной мере».
Чан, конечно, не знал о секретной телеграмме Черчилля Рузвельту, а потому, почувствовав, что либеральный Запад его предает, впал в настоящую истерику. Он попросил Латтимора послать срочную телеграмму в Вашингтон о том, что «опора на Америку — основа всей его национальной политики». При этом намекнул на то, что, если Рузвельт помирится с японцами, это навсегда подорвет престиж США в Китае так же, как закрытие Бирманской дороги подорвало престиж Англии. Кроме того, попросил предупредить Рузвельта, что американо-японская разрядка усилит режим Ван Цзинвэя, ослабив позиции китайского национального правительства. Латтимор сообщил Керри, что он «на самом деле никогда не видел Чан Кайши в таком возбуждении».
