В перерыве между постановками подают скромный ужин — все-таки время поста. За столом кто-то роняет фразу о том, что «узурпатор» движется к Неаполю. Талейран немедленно подхватывает:
— Так я и знал! Он ни за что не пойдет на Париж! Но сотрапезники смотрят на Его Превосходительство с недоверием. Для пущей убедительности тот добавляет:
— Решительно, этот человек безумен!
Из Франции приходят все более тревожные вести. «Орел», как иногда называли Бонапарта, летит «с колокольни на колокольню». Многим страшно, хотя находятся и те, кто тайком подсмеивается: у Наполеона осталось немало поклонников даже в тех странах, которые он подверг разорению. Балы и прочие празднества отменены; вся Вена словно затаила дыхание. Неужели это правда? Над Францией снова реет триколор; к армии Наполеона, уверенно продвигающейся к Парижу, присоединяется все больше сторонников. 13 марта Меттерних составляет от лица союзников (ибо они снова союзники) ноту протеста, оспорить которую Талейран не в силах. Веллингтон, получивший карт-бланш на любые действия, подписывает ее первым:
«Разорвав договоренность, согласно которой местом его пребывания был определен остров Эльба, Бонапарт нарушил единственное законное основание своего существования. Вновь появившись во Франции с целью учинить потрясения и беспорядки, он сам лишил себя защиты закона и продемонстрировал всему миру, что при нем не будет ни мира, ни спокойствия».
Попробуем представить себе Вену тем мартовским вечером 1815 года. Кто-то уже был в курсе последних новостей, кто-то, несмотря на свое высокое положение, — нет и узнает о бегстве «корсиканского людоеда» лишь сутки спустя. К числу последних относилась и Мария-Луиза; весь день она провела, катаясь верхом в окрестностях Шёнбрунна. Ее реакция многих поразила: она не произнесла ни слова, ничем не выдала своих чувств, просто пошла и заперлась у себя в покоях. Лишь гувернантка маленького принца мадам де Монтескью (для домашних — мама Кью) слышала доносящиеся из-за закрытой двери рыдания.
Всем участникам Венского конгресса стало ясно, что с «блаженным времяпрепровождением», о котором говорил Талейран, вспоминая Старый режим, покончено. Конгресс перестал быть веселым. Посланника Людовика XVIII терзала одна и та же неотступная мысль: а какую Францию он, собственно говоря, представляет — или желает представлять. Не он один терзался этим вопросом. Изабе немедленно выехал в Париж и вечером 20 марта одним из первых приветствовал Наполеона во дворце Тюильри. 4 апреля, когда король и все Бурбоны бежали, а роялистски настроенный запад Франции поднялся против «безумца с острова Эльба», Наполеон направил послам депешу. В ней он утверждал, что стремится к миру и намерен исполнить Парижский договор от 30 мая 1814 года. Талейран в Вене терялся в догадках. Наполеон пытался внушить всем, что пользуется поддержкой Австрии, а во Францию прибыл исключительно потому, что Людовик XVIII отказался выполнять взятые на себя финансовые обязательства.
Как поведет себя в этих обстоятельствах мастер интриги? Неужели решится на новое предательство и в очередной раз примкнет к Наполеону? Диктуя на острове Святой Елены свои «Мемуары», Наполеон намекает, что это именно так и было; мы же со своей стороны напомним, что у него в Вене имелось достаточно шпионов. Итак: «Господин Талейран всегда был готов на предательство, ежели того требовала фортуна. Отличаясь крайней осторожностью, с друзьями он вел себя как с врагами, а с врагами — как с возможными друзьями. В Вене он ждал на протяжении двух суток, прежде чем начал мирные переговоры от моего имени. Мне было бы стыдно за столь позорную политику. В то же время я не исключаю, что своим изгнанием на Святую Елену я обязан именно ему — ибо я не отрицаю, что он обладал редкостными способностями и вполне мог изменить соотношение сил на весах». Иными словами, Наполеон не оценил бы предательства Талейрана, даже если бы тот его поддержал. И, как знать, сумей Талейран увидеться с Наполеоном, возможно, он «перекрасился» бы еще раз… Между тем в Вене росло недоумение: от чьего лица выступает посол Франции? Он привык дергать за веревочки марионеток истории и менять убеждения в зависимости от своих интересов, которые, впрочем, часто совпадали с интересами Франции, но как он поведет себя сейчас? Твердо верил он лишь в одно: воинственный дух Наполеона — худший враг его собственной славы.
В городе царят самые разные настроения — последние события затронули всех. Мы видим, как постепенно ломается лед условностей, заданных Конгрессом. В первую очередь это касается французского посольства. Посол колеблется и даже совершает ошибки, неверно оценивая ситуацию. Его коллеги пытаются найти виноватых на стороне. Одни утверждают, что вся ответственность лежит на англичанах — ведь это им было поручено охранять изгнанника. Другие указывают на царя, настоявшего на том, чтобы Наполеона сослали на Эльбу, «поближе к побережью Италии и Франции», тогда как Талейран, кажется, предлагал Азорские острова. Наконец, все дружно осуждают договор, подписанный в Фонтенбло (согласно ему Наполеон отправлялся на Эльбу не как заключенный, а как ссыльный, то есть вовсе не был обязан оставаться в пределах острова), а также Людовика XVIII, не выплатившего обещанные два миллиона…
Зато посольские слуги, которым успела наскучить однообразная жизнь в Вене, не скрывают своей радости. Поляки, живущие в Вене, откровенно ликуют. А вот король Баварии, признательный Наполеону за то, что тот превратил его герцогство в королевство, но впоследствии присоединившийся к коалиции, сам не свой от страха: он «мается животом, и вряд ли ему удастся долго скрывать шумные последствия своего недомогания». Царь только посмеивается. Да уж, Сто дней станут тяжким испытанием для многих, заставляя мучиться не только желудком, но и угрызениями совести. Что делать в этой ситуации? Поменьше болтать, а главное — заткнуть рот газетам. Все французские газеты перехватываются властями; венская пресса молчит как рыба. Единственным источником информации для жителей города становится персонал посольств: у слуг выпытывают, какие и от кого получены депеши и что в них пишут. Меттерних начал разрабатывать целую систему полицейской слежки и постепенно вошел во вкус: его агенты проникли во все дворцы и особняки и подробно расспрашивали все тех же слуг, которые на сей раз, увы, знали еще меньше, чем их хозяева. Чего опасаются венцы? В основном двух вещей. Во-первых, того, что Наполеон снова обольстит французов и тогда исчезнет всякая надежда на мир и придется снова воевать. Во-вторых, того, что мучительно трудные переговоры, продолжавшиеся несколько месяцев, окончатся пшиком. Всё, чего удалось добиться путем взаимных уступок и взвешенного давления — усиление влияния России в Польше, существенного расширения территории Прусского королевства, доминирование Австрии в Северной Италии и объединение Бельгии вопреки воле Голландии, — будет сведено к нулю. Хрупкое здание нового европейского мира рассыплется как карточный домик. Это будет означать полный провал Венского конгресса. А ведь успех казался таким близким! В то же время в Вене устраивались балы, казалось бы, неуместные в той тревожной обстановке.
Сыну Наполеона исполнилось четыре года; «празднование» этой даты ознаменовалось удалением от него мадам де Монтескью; мальчика, опасаясь похищения, поместили под строгий надзор. Венцы наблюдают поразительные картины. На Пасхальной неделе в соборе Святого Стефана служат праздничные мессы; на одной из них австрийские монархи омывают ноги 24 старикам — двенадцати мужчинам и двенадцати женщинам. Принц Евгений появляется на публике в синем французском мундире; рядом с его каретой скачет на белом коне герцог Веллингтон… Всех тревожит одна и та же мысль: неужели в Европе снова разразится война? Посетители кафе вспоминают, что им пришлось пережить, и заключают пари — правда, без всякого азарта.
