Собираясь в гости к Штраусам, он забывал надеть воротничок, что, впрочем, было не так уж страшно — длинная борода с успехом прикрывала его голое горло. Однажды он, по своему обыкновению одетый как старый клошар, заявился к ним без предупреждения и застал Иоганна ползающим по ковру — тот забавлялся, раскладывая цветы и ракушки. Разговор у них пошел о гастрономии. Оказалось, «король вальсов» обожал готовить и охотно помогал своей кухарке, уверяя, что это для него лучший отдых. Ему и правда приходилось непросто: появление нового поколения композиторов с их новыми музыкальными приемами заставляло его усомниться в собственном таланте. Зато, луща фасоль или обрывая веточки с красной смородины, он на время отвлекался от этих неприятных мыслей. Брамс немного послушал Штрауса и молча удалился — его кулинарная тематика нисколько не занимала. Если кому-то хотелось посильнее разозлить этого изумительно лиричного композитора, достаточно было сказать, что его первая симфония похожа на вторую симфонию Бетховена. Этот сомнительный комплимент приводил его в ярость. Его часто видели в лавках букинистов или на аукционах на Доротейергассе, где он выискивал и скупал партитуры Шуберта. Его «Немецкий реквием» был принят публикой с восторгом, а исполнение Четвертой симфонии в нарушение всех обычаев то и дело прерывалось бурными аплодисментами и криками «браво!». Во время премьеры дирижер указал палочкой на ложу, где сидел бледный Брамс. Он уже был серьезно болен (у него был рак поджелудочный железы) и с трудом поднялся, чтобы ответить на приветственные возгласы зрителей. 6 апреля 1897 года Вена провожала Брамса в последний путь. Ему предоставили «почетную могилу» на Центральном кладбище, так что «второй Бетховен» упокоился рядом с первым.
Еще один выдающийся музыкант того времени — Густав Малер, родившийся в 1860 году, автор девяти симфоний и большого количества песен. В 1897 году Малер возглавил Оперу и оставался на этом посту до 1907 года, подняв оркестр этого великолепного театра на поистине мировую высоту. Если в прежнее время Вена была танцевальной столицей Европы, то теперь она все больше становится столицей концертной. 14 октября 1894 года в Венской филармонии состоялось празднование 50-летия дирижерской деятельности Иоганна Штрауса. В ответном слове «король вальсов» отметил виртуозное мастерство оркестрантов и выразил им благодарность за теплые слова в своей адрес, доставившие ему «огромную радость».
Но что в те годы происходило в городе? В январе 1897 года было снесено кафе «Гринштайдль». Его завсегдатаи перебрались в кафе «Централь», где обычно собирались журналисты и фельетонисты. Новички заявляли о своей принадлежности к движению «Молодая Вена». 5 мая было основано Общество венских художников, объединившее 18 участников. Президентом был избран 35-летний Густав Климт. Они объявили о разрыве с официальным искусством — академичным, помпезным и лишенным жизни — и назвали свою группу Сецессионом. Вена конца века поражала бурлением творческой энергии, но в те же годы ей пришлось пережить три суровых испытания, сравнимых по тяжести с военными поражениями. 30 января 1889 года пришла страшная весть о гибели наследника престола Рудольфа. Город застыл в испуганном недоумении, прислушиваясь к самым противоречивым слухам. Никаких внятных объяснений от двора не последовало, что только накалило обстановку. Затем, 16 сентября 1898 года, Вена хоронила в Крипте капуцинов Сисси, за шесть дней до того убитую в Женеве. Шестьдесят глав государств и высоких правительственных чиновников прибыли в Вену, чтобы отдать последний долг женщине, которая, по ее собственным словам, «шла к ужасной судьбе». Франц Иосиф, одетый в военную форму, стоял в окружении ближайших родственников, не стесняясь плакал и всё повторял: «Никто не знает, как я ее любил». Наконец, 3 июня 1899 года в 16.00 умирает от двусторонней пневмонии Иоганн Штраус. Вена погружается в глубокий траур. 22 мая в Опере в честь 25-летия знаменитой оперетты давали юбилейную «Летучую мышь», и Штраус лично дирижировал увертюрой. После этого он ни разу не появлялся на публике: в тот день Штраус простудился. У него поднялась температура, начался мучительный кашель. Не будем забывать, что ему было уже 74 года… Погребальная церемония прошла в протестантском храме на Доротейергассе, 18, в 1-м округе. Проститься с композитором пришли сотни тысяч людей; весь центр города был перекрыт, движение транспорта было запрещено. Магазины не работали; на зданиях приспустили национальные флаги. В тот день стало окончательно ясно, что его не зря прозвали «королем вальсов» — он действительно был властителем человеческих если не дум, то чувств и эмоций. Памятник на его могиле изображает профиль мужчины с усами (знаменитыми на всю Вену!) в окружении вальсирующих ангелочков; рядом щиплет струны арфы муза, а сверху нависает древесная ветка с листвой — символ Венского леса. Это не единственный памятник Штраусу в Вене. В 1900 году в Городском парке, перед сооружением, напоминающим небольшую триумфальную арку, появилась статуя Штрауса со скрипкой в руках. Адель Штраус дожила до 1930 года и скончалась ровно за год до того, как истек срок действия авторских прав на произведения ее мужа. В тот день, когда скончался Штраус, его ученик дирижер Эдуард Кремсер, которому сообщили печальную весть посреди концерта, прервал выступление, а через несколько минут оркестр едва слышно заиграл «На прекрасном голубом Дунае». Эта музыка звучала почти реквиемом — и почти национальным гимном Австрии. Когда-то некий критик сказал Штраусу, что его музыка выше всяких похвал, на что композитор ответил: «Если у меня и правда есть талант, то я обязан им своему родному городу, Вене. Мои корни в ее земле, и она дает мне силы. В ее воздухе носятся мелодии, а я их подслушиваю. Мой город — это город песни и ярких чувств. Это город красивых женщин, это сердце Австрии, благословенное Господом, это золотой город».
Но почему именно золотой? Примерно за год до смерти Иоганна Штрауса на крыше одного из зданий в центре города появилось скульптурное изображение позолоченных лавровых листьев. Это здание — Дом Сецессиона — представляло собой белый куб под позолоченным куполом, прозванный хулителями «позолоченным капустным кочаном». Построенный учеником Отто Вагнера Йозефом Мария Ольбрихом, он как будто специально, чтобы бросить вызов, встал по соседству с Академией изобразительных искусств. Но почему Сецессион? Потому что его участники стремились подчеркнуть свой разрыв (от лат. secessio — отделение, разрыв) с Академией, считая ее выпускников лишенными всякой оригинальности. Пора покончить с вечными оглядками на историю, утверждали они, и отправить в музей архитектуру в стиле ренессанса. Вид Ринга с его зданиями, скопированными с образцов прошлого, казался им невыносимым. Здесь нам необходимо сделать две оговорки. Первая касается девиза, вывешенного над дверью Дома Сецессиона, как раз под «позолоченным кочаном». Он гласит: «Каждой эпохе — свое искусство; искусству — свободу». Если у читателя сложилось впечатление, что венские власти воспротивились возведению этого странного, вызывающе нелепого, по их мнению, здания, то это не совсем так. Действительно, двор и так называемые художники старой школы откровенно смеялись над ним, как, впрочем, и многие прохожие, откуда и сравнение с «позолоченным кочаном», но Франц Иосиф, в чьих силах было наложить на проект вето, этого не сделал. Мало того, он выделил под строительство земельный участок. Его часто называли старым солдафоном, но справедливость требует признать за ним определенную широту взглядов. Именно в его правление в Вене начало бурно развиваться абсолютно новое искусство. Император терпеть не мог автомобили, но никому не запрещал на них ездить. Вторая оговорка касается более поздних времен. Тот факт, что мы и сегодня можем видеть Дом Сецессиона и посещать проводимые в нем выставки, на самом деле сродни чуду. Здание страшно пострадало во время Второй мировой войны, в том числе под варварскими бомбардировками 1945 года, и пребывало в полуразрушенном состоянии вплоть до 1975 года, когда его выкупило государство. Добавим еще, что к столетию его сооружения дом подвергся новой агрессии, на сей раз откровенно глупой: его стены зачем-то расписали капустными листьями красного цвета! К счастью, вскоре их снова закрасили — будем надеяться, навсегда.
