Однажды утром Мэри застала в палате двух сестер, ухаживавших за больным… нет, они занимались уборкой.
Одна из них подняла голову, заметила Мэри и произнесла:
– Очень сожалею, но он умер.
– Нет! – вырвалось у Мэри.
Первая сестра кивнула несколько раз, вторая покачала головой.
– Они нередко потихоньку уходят, когда рядом никого нет, – сказала первая сестра. – Такое ощущение, что нарочно выбирают момент. Не хотят, чтобы им мешали, знаете ли.
Сестра, насколько Мэри могла судить, не расстроилась. Даже не встревожилась. У нее работа такая – помогать людям, достигшим последнего этапа, распрощаться с жизнью без особых страданий и переживаний. Еще один покинул этот мир – что с того?
Мэри отрешенно кивнула, не сводя глаз с остановившегося лица Фрэнка. Такое впечатление, что он спит. Она навещала его целых два месяца. А теперь он лежит и не шевелится. Мэри сделала глубокий вдох. Она ощутила собственное дыхание, биение сердца. Мэри была смущена, ей казалось, что умирающий всегда напоследок борется, хватается за жизнь. Разве всегда так бывает? С чего она взяла? Последний раз Мэри сталкивалась со смертью очень давно, да и то нечасто.
– Мы о нем позаботимся.
Мэри кивнула.
– Дайте мне минутку побыть с ним наедине.
– Разумеется.
Медсестры вышли. Мэри сложила окоченевшие кисти Фрэнка на груди. От них веяло холодом, но грудь была еще теплая. Мэри наклонилась и коснулась губами его лба. Забрала и положила в сумку планшет и остальные вещи, вышла за дверь. Пешком дошла до Банхофштрассе, свернула к озеру.
Мэри шагала по красивым богатым улицам Цюриха, ничего не видя перед собой и одновременно замечая то, на что годами не обращала внимания. Мысли разбегались, сердце – в ступоре. Стены зданий по обе стороны Банхофштрассе сложены из тяжелых обтесанных булыжников. На удивление похожие друг на друга геометрические тела, не идеальной формы, в крапинах и сколах для придания поверхности текстуры, но даже в этом похожие, пригнанные так плотно, что трудно вообразить, как это получилось сделать. В конечном итоге все решали человеческий глазомер, человеческий разум. Швейцарская аккуратность. Дома построены в то время, когда камнетесы выполняли подобные строительные работы вручную. Виртуозы с изощренной эстетикой, где-то даже фанатики. Маньяки кубических форм. Бестрепетные. Неизбывные. Многие здания построены еще в пятнадцатом веке. Кладку, возможно, подремонтировали в восемнадцатом и девятнадцатом веках, а может, и нет. Не исключено, что стоит и не шелохнется, как положили.
Не то что человеческая жизнь – полет бабочки-однодневки, завиток дыма. Вот она есть, и вот ее нет. Фрэнк Мэй умер. Ну, по крайней мере он не убьет ее однажды ночью. Мэри стряхнула глупую мысль, сама ее испугавшись. Побеждает тот, кто дольше проживет. Нет и нет. Хватит этих колких реплик. Блаженство альпийского дня, редкий момент покоя, темный подспудный гнев, неумолчное бесплодное раскаяние – Фрэнк теперь свободен от всего этого. Тридцать лет он тащил на себе этот груз, проговариваясь лишь в моменты потери бдительности.
Жертва ПТСР. Применимо ли к нему такое определение? Не все ли мы, в конце концов, жертвы посттравматического стресса? Может быть, это лишь способ сведения к патологии естественной природы человека? Мартин так же, как Фрэнк, умер у нее на глазах – хоспис, болеутоляющие средства, последний отказ функций организма, точка в жизни в двадцативосьмилетнем возрасте – они прожили в браке всего пять лет. Это ли не травма? Еще какая! Сцена стояла перед глазами Мэри, как будто она видела ее только вчера, и, конечно, визиты к Фрэнку вновь разбередили воспоминания до прежней остроты, притупившейся за много лет. Это ведь тоже посттравматический стресс?
Да. Однако ПТСР означает, что пережитая травма была особенно… жестокой? Но ведь смерть тоже бывает жестока. Тогда острой? И такой она тоже бывает. Шокирующей, кровавой, преждевременной, коварной? Резкой. Из ряда вон выходящей, отчего человек, ее переживший, не может выбросить событие из головы, страдает флешбэками до такой степени, будто заново переживает случившееся, как в вечно повторяющемся кошмаре? Да.
Вероятно, все зависит от степени тяжести. Посттравматическим стрессом страдают все, это часть человеческой натуры, от нее никуда не деться. Просто некоторым людям достается больше, вот и все. Потом это их преследует, тяготит, превращает в инвалидов. Иногда бывает так тяжело, что пострадавшие кончают с собой – лишь бы освободиться. Это не такая уж редкость.
Смерть и память – какие они удивительные. Мартин был еще молод, сопротивлялся смерти с бешеным упорством, с ощущением несправедливости. Он не примирился с ней до самого конца. Даже после потери сознания его организм продолжал бороться, рептильный разум мозжечка поставил под ружье каждую клетку. Последние часы натужного дыхания, которые называют предсмертными хрипами, навсегда запали в память Мэри. Слишком уж долго они продолжались. Она редко возвращалась к этой сцене в мыслях, научилась о ней не думать. Способность забывать – ключ к здоровой психике, однако память иногда возвращалась в сновидениях, заставляя Мэри просыпаться по ночам, хватая воздух ртом, и вспоминать – забыть насовсем никак не получалось. Человек не забывает, он лишь выдавливает воспоминания. Сует их в некий ящик, раскладывает по полочкам. В том, что это означало для мозга и разума, Мэри не могла разобраться. Каким-то образом у людей получается не вспоминать и не думать об определенных вещах. Может быть, в этом заключается суть ПТСР? В неспособности забыть или хотя бы не вспоминать?
Ничего из этого в данный момент не действует, уныло призналась Мэри самой себе. Спусковой крючок нажат, мозг прострелен навылет. Бедный Мартин. Она бродила по умиротворяющим улицам прекрасного каменного города, который очень любила. С памятью о Мартине – она вернулась, как только Мэри впустила ее обратно. Легче простого. Как она его любила! Ах, добрый Цюрих, милый город – на ум пришли строки из старого стихотворения, которое она учила на уроках немецкого в школе. Город стал для нее родным. С Мартином она жила в Лондоне, Дублине, Париже и Берлине. Они ни разу не приезжали сюда или вообще в Швейцарию. За это она и любила Цюрих. Город был действительно ей мил, даже дорог. Его обитатели веселили ее своим швейцарским духом, стоицизмом и тягой к порядку, замешенными на энтузиазме и меланхолии. Эта странная, невыразимая смесь превратилась в национальный характер, национальный стиль. Он устраивал Мэри. Может быть, она сама была в душе немножечко швейцаркой. Но теперь внутри проснулась застарелая боль, тоска по утрате, после которой минуло уже сорок четыре года.
Бродя по узким средневековым улочкам вокруг церкви Святого Петра и ресторана «Цойгхаускеллер», Мэри наткнулась на кондитерскую, где Фрэнк покупал засахаренные апельсиновые дольки, которыми восхищался как утонченным произведением швейцарского искусства.
А вот и озеро. Мэри направилась к парку с крохотной пристанью, желая еще раз взглянуть на статую Ганимеда и орла. Ганимед, видимо, просит Зевса вознести его на Олимп. Вознесение не принесет ничего хорошего, но Ганимед об этом еще не подозревает. Боги есть боги, людям в их кругу приходится несладко. Ганимед однако желал все увидеть своими глазами. Статуя запечатлела момент, когда смертный просит судьбу не подвести его.
