И в течение короткого промежутка времени после появления Поля Ди и осуществленного экзорцизма – если выражаться более точно, то времени, потребовавшегося провести беззаботный день на ярмарке, – жизнь, казалось бы, становится лучше в самом деле. Обещание, столь сильно донимавшее Сэти, выполнено. Ей больше не нужно принимать решений о своем прошлом, о тех историях, которые раньше ей приходилось повторять снова и снова. Однако, вернувшись домой после первого за восемнадцать лет выходного, Сэти и Денвер обнаруживают на пороге Возлюбленную, полностью сформировавшуюся и во плоти. Приходится предположить, что результатом экзорцизма Поля – отрицания двойственной природы привидения – стало не менее действенное заклинание, повлекшее за собой превращение призрака в совершенно материальную женщину, от присутствия которой теперь никуда не деться. То, что раньше было флюидом, податливым и пластичным ребенком-призраком, после вмешательства Поля Ди, призвавшего убраться всех привидений «к чертовой матери», стало устойчивой, неопровержимой реальностью: конец обещания грядущего будущего, конец (для Сэти) самого времени. Возлюбленная, «полностью одетая, вышла прямо из ручья» (Моррисон, 2005; Morrison, 1988 [1987], 50; курсив мой. – Д.Т.), и у Сэти, когда она впервые ее увидела, из мочевого пузыря «потоком хлынула вода» (Моррисон, 2005; Morrison, 1988 [1987], 51). Появление Возлюбленной из воды (и одновременно с этим выведение Сэти из своего тела жидкости) подчеркивают то обстоятельство, что показное превращение Возлюбленной из призрака в женщину во плоти можно толковать просто как окостенение пластичности прошлого. Абсолютное отсутствие прошлого как призрака представлено точно в той же форме, что и его абсолютное присутствие, ведь и то и другое знаменует собой конец некоей гибкости, которая, пребывая в процессе формирования, может сообщать определенную пластичность и нести сомнения, благодаря чему становится возможным «согласование» (и, как следствие, решения, истории, будущее).
Но Денвер приходится очень быстро признать опасные и тревожные последствия присутствия Возлюбленной. Хотя Денвер и не отрицает того обстоятельства, что все их с Сэти попытки «договориться с ребенком-призраком… ни к чему не привели» (Моррисон, 2005; Morrison, 1988 [1987], 104), ее не покидает уверенность, что «Поль Ди все у них перемешал только к лучшему» (Моррисон, 2005; Morrison, 1988 [1987], 37). Поначалу, разумеется, отвержение Денвер Поля Ди (как и ее отказ считать результаты его экзорцизма положительными) свидетельствует о ее собственном желании цепляться за прошлое и, таким образом, оставаться парией, которой данное прошлое ее и сделало. По сути, на какое-то время Денвер влюбляется в Возлюбленную. Однако ее неверие в упорные попытки Поля Ди все забыть (параллельно со все более властными требованиями, которые Возлюбленная предъявляет Сэти) принуждает ее осознать, что привидение Возлюбленной давало им с Сэти что-то очень важное, что материальная Возлюбленная грозит полностью уничтожить. Возлюбленная как призрак воплощала собой возможность и невозможность вспомнить или забыть, возможность реформирования. Место для сомнений, обусловленное присутствием призрака, представляет собой пространство, где можно предъявить претензию, о чем-то поведать, придать (новый) облик истории. Присутствие Возлюбленной отвергает что угодно, кроме окостеневшей правды, самого события (отныне и навсегда). Присутствие Возлюбленной в виде реального проявления не оставляет места договоренностям и суровому испытанию «нерешаемым». «Денвер считала, что понимает, чем вызвана эта болезненная связь между Сэти и Бел: мама пыталась загладить свое преступление, а Возлюбленная без конца заставляла ее расплачиваться. Но этому никогда не будет конца! Видя, как худеет и усыхает ее мать, как она унижена, Денвер испытывала одновременно и стыд, и злость. И все-таки она понимала: больше всего Сэти боится того же, чего прежде боялась она, Денвер, – того, что Возлюбленная может уйти» (Моррисон, 2005; Morrison, 1988 [1987], 251). Поскольку Возлюбленную, «единственного человека, перед которым Сэти испытывала потребность оправдываться», нельзя убедить, что «Сэти все сделала правильно» (Морри-сон, 2005; Morrison, 1988 [1987], 251), сама Сэти теряет возможность убедить себя (или же веру в это).
Как поняла вскоре после появления Возлюбленной Сэти, от чего у нее «закружилась голова», ее присутствие в действительности устраняло любую необходимость (или же возможность) что-то рассказывать, излагать, принимать те или иные нарративные решения: «Я больше ничего не должна ПОМНИТЬ! Я даже ей ничего не должна объяснять. Она же все понимает» (Моррисон, 2005; Morrison, 1988 [1987], 183). Таким образом, Сэти становится самой антитезой жижековского постмодернистского извращенца – ее в высшей степени уступчивое участие в «игре символа» (Моррисон, 2005; Morrison, 1988 [1987], 36) и сдача позиций перед лицом иллюзорным (хотя и довлеющим) Реальным. Не имея возможности либо причины говорить о собственном прошлом (таким образом его создавая), Сэти лишается контроля и власти: «Потом настроение у обеих переменилось, и начались споры. Сперва потихоньку. Жалоба от Возлюбленной – извинение от Сэти… Возлюбленная всегда первая забирала все самое лучшее… и чем больше она брала, тем больше стала говорить Сэти… но Возлюбленной все это было неинтересно… Сэти молила о прощении, просила что-то принять во внимание, вновь и вновь перечисляя причины тех или иных своих поступков» (Моррисон, 2005; Morrison, 1988 [1987], 241–42). Своим присутствием, явным окостенением травмирующего прошлого Возлюбленная буквально парализует Сэти. Более явно это окостенение на наших глазах происходит посредством использования Моррисон патетичного обмана, непосредственно перекликающегося с переходом Возлюбленной из пластичного состояния в состояние устойчивое и стабильное. Сразу после утверждений Возлюбленной о том, что она узнала песню Сэти – в результате чего сама Сэти решает, что Возлюбленная – ее дочь, воскресшая из мертвых, – нам говорится, что «снаружи снег, падая густой пеленой, превратил деревья и кусты в причудливой формы сугробы. Покой зимних звезд казался вечным» (Моррисон, 2005; Morrison, 1988 [1987], 176). В этот момент желание зафиксировать пластичность прошлого (заклиная духов) явно выливается в удушливое состояние безвременья, состояние, в котором любое движение во времени (нарративное, толковательное, этическое) попросту невозможно; Сэти «окутывает вечное, выходящее за рамки времени настоящее» (Моррисон, 2005; Morrison, 1988 [1987], 184). Отсутствие привидения – или скорее факт его неопровержимого присутствия – обусловливает конец любых решений или поступательного движения.
В конце опасная природа присутствия Возлюбленной мобилизует Эллу (женщину с собственными травмами, оставившими в ее душе глубокий след, и еще одного бывшего агента подземной железной дороги): «…до тех пор, пока привидение только выглядывало порой из своего тайника… Элла его уважала. Но как только оно обрело реальную плоть и явилось в мир живых, все сразу встало с ног на голову. Элла ничего не имела против определенной связи между двумя мирами, этакого небольшого мостика, но теперь это было уже вторжение» (Моррисон, 2005; Morrison, 1988 [1987], 257). Как утверждает Лакхерст, Элла и вся община реагируют на тот факт, что «невозможное Реальное, материализация “истинной истории” вынуждает себя стать символическим» (Luckhurst, 1996, 249). Это вторжение приводит к опасному слиянию Реального и Символического, радикально неэтичному окостенению прошлого как Реального. Если мы не смиримся с подспудной пластичностью прошлого и не испытаем этого на себе, оно не сможет обеспечить нам вечного облечения в новую форму в качестве того, что «видит свое пришествие». Как считает Малабу, в случае с «Возлюбленной» у нас остается только одно – «окончательный отказ от любой темпоральности и наступление неизменного, беспристрастного настоящего [призрака] (Malabou, 2005, 128). В отсутствие возможности появления Возлюбленной Сэти (а вместе с ней и всей общине) грозит что-то вроде паралича меланхолии – неспособность изменить прошлое посредством увековечивания историй и их противоречивых толкований. Ведь, как предполагают некоторые критики (в том числе и Лакхерст), присутствие Возлюбленной исключает возможность оплакивания (или, возможно, исцеления), возможность постоянного придания прошлому новых этических форм.
