— Ноэми всё время говорит, что ей страшно…
— Видишь, я прав.
— Но я всё равно не пойду в школу.
— Поступай как знаешь, Ле. У меня больше нет времени. Мне нужно позвонить на телефонную станцию, так что давай закончим разговор.
— А завтра позвонишь мне, Марио?
— Опять за своё, Ле! Нет. Не позвоню.
Я собралась с силами и сказала главное.
Мне легче было бы умереть, чем сказать это, в самом деле легче было бы. Но ради Марио я сделала это.
— Если позвонишь завтра, пойду в школу.
Марио помолчал.
— Знаешь, а ты молодец, Ле. Если бы я встретил такую, как ты, ровесницу… Я с тобой говорил больше, чем со своей невестой…
Шишка опять начала пульсировать со скоростью света.
— У тебя есть невеста, Марио?
— Была. Но теперь нет.
— Тогда давай я буду твоей невестой, хочешь?
Марио расхохотался. Он спешил, я чувствовала это, но развеселился. И может быть, ответил бы мне «да». Я сощурилась, как сделала Ноэми, когда ожидала от меня ответа, верю ли я в Бога.
— Я был бы рад, в самом деле, Ле. Но это невозможно. Ты слишком мала для меня…
— А когда вырасту?
— Нуууу… Столько времени должно пройти…
— Очень много?
— Порядочно.
Мы немного помолчали, ровно столько, сколько нужно, чтобы заглянуть с края пропасти на её дно. Или чтобы, вытянувшись в струнку, посмотреть друг другу прямо в глаза. Потом я спросила его:
— Сколько тебе лет, Марио?
Он помедлил немного, прежде чем ответить.
— Тебе шесть, не так ли?
— Семь в будущем году.
— Хорошо, семь в будущем году… Так или иначе, годом больше, годом меньше… Я же на самом деле намного старше тебя.
— Насколько, Марио?
— Намного!
— Ну, Пинкертон тоже был намного старше мадам Баттерфляй…
— О чём ты говоришь, Ле? Смеёшься надо мной, что ли?
— Нет, Марио.
— Как может девочка шести лет…
— Семи лет в будущем году…
— Ну ладно, семи лет в будущем году… знать что-то о Мадам Баттерфляй?
— А, ты тоже её знаешь, Марио?
— Ещё бы! Но ты-то откуда знаешь?
— Моя бабушка была очень известной оперной певицей.
— Надо же, в какой дом я попал… И как же зовут твою бабушку?
— Кларисса Де Шутти, по прозвищу…
— Мотылёк!
— Значит, вы друзья с моей бабушкой, Марио, как чудесно!
— Ну что ты, какие друзья… Будь я другом твоей бабушки, я пел бы на сцене и получал бы аплодисменты…
— На сцене?
— Ну да, на сцене. Но скажи-ка мне, в самом деле Мотылёк — твоя бабушка?
— Да.
Марио помолчал.
— Представляешь, я ведь даже слушал твою бабушку. Однажды, когда она приехала в наши края, я был ещё маленький. Бесплатный спектакль, на который собрался весь город. Столько лет прошло… а я до сих пор помню. Действительно, Мотылёк. Я тогда впервые пришёл в театр. И благодаря твоей бабушке полюбил его… Твоя бабушка не только певица, но и актриса потрясающая… Как сейчас помню, в конце она уходила за ширму с кинжалом своего отца… Как я плакал тогда, и не рассказать тебе.
— «С честью умирает тот, кто без чести жить не может…»
— …Слов нет, правда! Разговариваю о Баттерфляй с шестилетней девочкой… Да что я… С шестилетней внучкой Мотылька…
— Мне не нравится эта ария.
— Что ты такое говоришь, Ле? Это же самая прекрасная ария на свете!
— Мне больше нравится дуэт. Вот послушай…
Я вывела громкость до предела. Потом поставила иголку в то место на пластинке, которое знала наизусть.
БАТТЕРФЛЯЙ:
Любите меня, жалейте,
в обиду не давайте,
как детку приласкайте
и у сердца согрейте.
Любите, жалейте.
Воспитаны мы строго,
всегда молчаливы,
скромны, неприхотливы,
но в нас таится много
и нежности сердечной,
наши чувства глубоки, как море.
ПИНКЕРТОН:
Дай же мне ручки, и забудем горе.
О Баттерфляй!
Метко твоё прозванье,
мотылёк мой нежный!
БАТТЕРФЛЯЙ:
Правда ль, что за морем,
поймавши мотылька,
его булавкой бессердечно там пронзают
и к доске пригвождают?
ПИНКЕРТОН:
Пожалуй, это так,
но только для того,
чтоб не терять его.
Тебя поймал я!
Дрожишь ты, друг бесценный!
Моя ты!
БАТТЕРФЛЯЙ:
О да, навеки!
ПИНКЕРТОН:
Час блаженный!
[8]
Мария с такой злостью крутанула ручку громкости, что иголка соскочила с борозды и упала с проигрывателя. Наступила полнейшая тишина.
— Можно узнать, что это тебе взбрело в голову, Леда? С ума меня хочешь свести? И с кем это ты говоришь по телефону? Дай сюда.
Я всеми силами вцепилась в трубку. Мы стали вырывать её друг у друга, раз, другой, наконец Мария выхватила её и так зло заорала «Алло!», что на том конце провода кого угодно хватил бы удар.
Но на другом конце провода уже никого не было.
Марио положил трубку.
Крепкая фигура Марии постепенно расплылась и превратилась в какое-то ведро с белой краской на фоне голубой стены. Сама стена утратила свой обычный цвет, стала почти невидимой, прозрачной, размытой, почти бесцветной, отчего казалась на метр дальше, чем на самом деле. Мария тоже. Она стояла так далеко, будто я смотрела на неё в перевёрнутый бинокль Либеро и Фурио, не наведя фокус.
Наверное, именно так выглядит мир перед смертью. Колышущийся, влажный, размытый. Ещё чуть-чуть, и всё вокруг окончательно расплывётся. Стекло слева от меня с минуты на минуту обрушится, как водопад.
Всё происходило именно так, как говорил отец. После смерти ничего нет. Очевидно, что незадолго до неё происходит исчезновение всего окружающего. Постепенное, без резких движений. И потом — ничего.
