Я притворилась, будто ничего не знаю, и дождалась окончания обеда. На другом конце стола, пряча в карманы передника варёный картофель и биточки, Людовика держала банк. Народ был с нею.
Закончив благодарить Бога за хлеб насущный, который он дал мне, я подошла к Людовике и попросила её повторить то, что она сказала про меня.
Должна заметить, что во всей этой истории меня возмутило не столько даже то, что Людовика назвала меня дочерью дьявола, сколько то, что она таким образом называла дьяволом моего отца — или мою мать, если дьявол женского рода. И вот этого я никак не могла простить ей. Но ещё больше разозлило то, что мой лучший враг использовал коварное оружие — действовал у меня за спиной. Людовика, которую я ненавидела, грудью пробивала себе брешь в ограде, эта же змеёй вползала в неё.
— Повтори, что ты сказала, имей мужество!
— А я ничего и не говорила.
Она не успела повернуться ко мне спиной с разливающимися по ней светлыми волосами, как я влепила ей такую сильную пощёчину, что она упала. В конце концов, Либеро и Фурио всё же мои братья.
Схватившись за щёку, Людовика зашипела сквозь зубы:
— Я же вам говорила, что она дочь дьявола!
И стала без конца повторять это.
Услышав такую ритурнель, все девочки сбежались к нам.
Поднялся невероятный гам и шум. Сёстры, девочки, чёрные покрывала, сутаны, крахмальные воротники, ажурные гольфы, качающиеся распятия…
— Отойди…
— Мне не видно…
— Отодвинься…
— Так ты отойдёшь наконец?
— Девочки, успокойтесь.
— Извинись перед ней, — заключила сестра Клематиде, понизив наконец голос. Её накрахмаленная сутана, серая, как и положено сёстрам, которые дежурят в столовой, перестала наконец стучать по её ногам, словно огромный колокол по языку.
Держась рукой за щёку, Людовика кинулась в угол и приткнулась там, словно кусок штукатурки, отвалившийся от стены. Из тех, которые нужно убирать пылесосом. В таком положении оказываются только минералы. И злые королевы, переодетые несчастными сиротками. Казалось, я дала пощёчину какой-то маленькой фее.
Сестра Клематиде посмотрела на меня. Все посмотрели на меня.
— Иди и извинись перед ней, — приказала она и пошла утешать пострадавшую.
Я осталась одна посреди столовой.
Все девочки, даже из других классов, стояли ровно на полпути между мной и Людовикой. Расстояние точное, до миллиметра.
Мне стоило всего лишь шагнуть в их сторону и сказать «Извини» этой жалкой коросте в углу, чтобы всё закончилось. Сестра Клематиде простила бы меня и поставила бы на этом точку. А мы все отправились бы на целый час в парк играть в «Колдунью, которая называет цвет», а потом репетировали бы спектакль для представления в конце учебного года.
Словно телефонный, прозвенел звонок на большую послеобеденную перемену.
Я огляделась. Меня окружали только два цвета: белые передники и серые покрывала сестёр-монахинь, дежурных по столовой.
«Никогда не нужно извиняться попусту».
Я привстала на пальцы. Но конечно, не как балерина.
По моему призыву все правые колени, а также некоторые левые опустились на пол.
— Колдунья… называет цвееееет…
Людовика в углу подняла голову. Сейчас я покажу ей, какого цвета дьявол.
Сёстры не успели ничего понять.
— Красный! — как можно громче крикнула я.
И словно сработало спусковое устройство.
В одно мгновение возле меня образовалась куча мала, и я видела только согнутые, движущиеся спины и множество рук, которые отталкивали друг друга, чтобы добраться до моей туфли. Не всем удавалось просунуть палец, чтобы коснуться её. Туфли у меня маленькие. Тридцать второго размера.
Ноэми, которая при случае умела так «растворяться», что становилась едва ли не прозрачной, и кто-нибудь поэтому всегда интересовался: «А куда делась Ноэми?», снова сделалась видимой, потому что зааплодировала.
Сёстры постепенно, одну за другой, оторвали от меня девочек. Но я же не кукуруза, я — колдунья.
— «Да, вот она, моя ошибка, из-за которой так страдаю я и никогда покой не обрету теперь!» — пропела я фразу из Мадам Баттерфляй.
— Конечно нет! — взревела взбешённая сестра Клематиде. — Лучше бы твоя бабушка подарила тебе туфли другого цвета!
Будь сестра Клематиде женщиной, у неё определённо оказался бы очень плохой вкус. Ей повезло, что она стала монахиней. Мужчина, который вздумал бы решать, жениться на ней или нет, сбежал бы от неё без оглядки. Я никогда не могла бы выйти замуж за человека, не умеющего выбирать. Будь он хоть самим Иисусом Христом.
Я насторожилась и прислушалась к словам невесты Господа.
Я проиграла, и поражение будет стоить мне распрекрасного наказания. Но народ за меня. Плебисцит.
Пока в школе случались подобные и многие другие события, дома совершенно ничего не происходило.
Но не в том смысле, что жизнь текла мирно и спокойно, напротив, стала ощущаться какая-то опасность.
Конечно, вспоминаются и отдельные радостные моменты после возвращения папы и мамы из России. Не только в тот вечер, когда они вернулись с двумя мешками каких-то невероятно приторных сладостей, каких я никогда в жизни не пробовала, но ещё и на следующее утро, когда увидели меня в белом переднике, собирающейся в школу, в доме царила по-настоящему праздничная атмосфера.
Они очень гордятся мною, сказали родители, потому что я решила пойти в школу. Моё невыносимо скучное усердие, какое они обнаружили в следующие дни, тоже послужило для них источником огромного удовлетворения.
Всю вторую половину дня после возвращения из школы я делала и переделывала домашние задания, которые получала, потому что всеми силами стремилась как можно быстрее научиться читать и писать, и это неопровержимо доказывало родителям, что они сумели привить мне любовь к знаниям.
Уж, конечно, они и вообразить не могли, что эта моя отчаянная борьба с неграмотностью — всего лишь результат желания общаться с Марио, когда он не звонил мне. Точно так же как и полное непонимание, что, если хочешь кому-то отправить письмо, нужно иметь адрес.
Короче, поначалу я могла поклясться, что Кролик действительно существует, как всё ещё пыталась убедить меня бабушка.
Но вдруг, совершенно неожиданно, моя мама сошла с ума.
Спустя какое-то время, когда затихли разговоры о бабушке и дедушке, мама вдруг замерла, словно окаменев, посреди гостиной.
Я, как нередко бывало, сидела на ступеньке лестницы, уткнув голову между балясинами, и смотрела, как Мария разжигает внизу камин.
