Чета Гордиевских с головой окунулась в культурную жизнь британской столицы: они ходили на концерты классической музыки, вернисажи в галереях и театральные представления. Свой шпионаж в пользу Запада Олег считал не предательством отступника, а подвигом культурного диссидента: «Если композитор Шостакович протестовал при помощи музыки, а писатель Солженицын — при помощи слов, то я, кагэбэшник, мог пускать в ход лишь доступные мне средства, то есть данные разведки». Раскрывая государственные секреты, он протестовал против системы.
Каждое утро он бегал в Холланд-парке. И почти каждую неделю, в заранее условленные дни, когда «дозорные» из МИ-у следили за кем-нибудь другим, Гордиевский говорил коллегам, что отправляется обедать с агентом, садился в машину и ехал на явочную квартиру в Бейсуотере. В подземном гараже он натягивал на автомобиль пластиковый чехол, чтобы скрыть дипломатические номера.
Из Центра больше не присылали инструкции на микропленках, поэтому Гордиевскому приходилось перед каждой встречей с кураторами выносить бумажные документы — иногда частями. Он дожидался, когда все кабинеты опустеют, а потом тихонько рассовывал бумаги по карманам. Ему было из чего выбирать. Разные управления Центра наперебой засыпали требованиями многочисленных сотрудников лондонской резидентуры: это были и двадцать три кагэбэшника, работавших под прикрытием в самом посольстве, и еще восемь человек, действовавших под видом журналистов, а также нелегалы и отдельный отряд из пятнадцати офицеров военной разведки из ГРУ. «Из Центра поступал обширный поток информации, и я черпал оттуда полными горстями».
Как только Олег являлся на квартиру, Спунер выслушивал его доклад, Вероника Прайс готовила легкий обед, а Сара Пейдж, очень милая и чрезвычайно дельная секретарша МИ-6, фотографировала в спальне принесенные документы. Опустошив закрома памяти, Гордиевский перешел к описанию текущих операций. «Довольно быстро мы погрузились в текучку, — вспоминал Спунер. — Он ставил нас в известность обо всем, что успело произойти со времени последней встречи: туда входили события, инструкции, визиты, местные мероприятия, беседы с коллегами по резидентуре». Олег с его натренированной наблюдательностью примечал и запоминал абсолютно все, что могло представлять хоть какой-то интерес: инструкции из Центра, последние требования и доклады, имевшие отношение к РЯН, деятельность нелегалов и детали, указывающие на их личность, объекты оперативной разработки, вербовка агентов и кадровые перестановки. А еще он приносил обрывки сплетен и слухов, из которых можно было понять, о чем думают его коллеги, что замышляют и чем занимаются в нерабочее время, сколько они пьют, с кем спят или мечтают переспать. «Вы — внештатный член резидентуры», — в шутку говорил Гордиевский Спунеру.
Время от времени Вероника Прайс повторяла с Гордиевским подробности операции «Пимлико» — на случай, если его внезапно вызовут в Москву и ему понадобится совершить побег. Со времени предварительной разработки план эксфильтрации претерпел некоторые важные изменения: ведь теперь Гордиевский был семейным человеком, у него было двое маленьких детей. Поэтому в МИ-6 должны были предоставить ему для побега не одну, а две машины; в каждом багажнике будет спрятано по взрослому и ребенку, а девочкам нужно будет впрыснуть сильное снотворное, чтобы они крепко спали и ничего не чувствовали. Чтобы Гордиевский хорошо подготовился к тому моменту, когда ему потребуется усыплять собственных дочерей перед операцией эксфильтрации, Вероника Прайс давала ему поупражняться со шприцем на апельсине. Он должен был каждые несколько месяцев взвешивать дочерей, новые данные передавались сотрудникам МИ-6 в Москву, и соответственно заново рассчитывалась доза снотворного в шприцах.
Дело обретало собственный ритм, но напряжение порой доходило до предела. Однажды после встречи на явочной квартире Олег пошел забирать машину с соседней Коннот-стрит (почему-то в тот раз он решил не парковаться в подземном гараже). Уже собравшись шагнуть с тротуара на мостовую, он вдруг с ужасом заметил, что прямо навстречу ему едет цвета слоновой кости «мерседес» Гука и за рулем сидит сам толстяк резидент. Гордиевский подумал, что все, его засекли. Его моментально прошиб пот, он принялся лихорадочно выдумывать оправдания — почему его занесло в обеденный перерыв в жилой район вдали от посольства. Но Гук, похоже, не заметил его.
В круг доверия вошли всего три политика. Маргарет Тэтчер ознакомили с делом Ноктона 23 декабря 1982 года — только через полгода после приезда Гордиевского в Британию. Необработанные разведданные поместили в специальную красную папку — так называемый красный конверт — и положили в запирающийся синий ящичек, ключ от которого имелся только у премьер-министра, ее советника по иностранным делам и ее личного секретаря. Тэтчер проинформировали о том, что у МИ-6 есть свой агент в лондонской резидентуре КГБ. Имя ей не сообщили. Министра внутренних дел Уильяма Уайтлоу ввели в курс дела месяцем позже. Из других членов кабинета в круг посвященных решили допустить только министра иностранных дел. Когда эту должность занял Джеффри Хау, на него произвели «огромное впечатление» материалы Ноктона, особенно связанные с операцией «РЯН»: «Оказывается, советское руководство само верило в собственную пропаганду! Они действительно боялись, что Запад замышляет свергнуть их — и не остановится ни перед чем, чтобы достигнуть этой цели»
[41].
Но если со шпионажем на МИ-6 у Гордиевского все шло как по маслу, то повседневная работа на КГБ, напротив, вязла в песке. Гук и Никитенко, резидент и его заместитель, относились к нему с откровенной враждебностью. Игорь Титов, его непосредственный начальник, тоже смотрел на него недружелюбно. Однако не все его коллеги были сплошь ханжами и параноиками. Некоторые оказались людьми тонкими и чуткими. Культурные пристрастия Гордиевского разделял его более молодой (лет тридцати с небольшим) коллега по линии «ПР» Максим Паршиков, сын ленинградского художника. Они вместе слушали классическую музыку по «Радио-3», когда сидели за смежными столами в кабинете политического отдела. Паршиков находил своего коллегу «человеком приятным и интеллигентным, чья образованность и культурный уровень выгодно отличали его от остальных». Однажды, когда Паршиков простудился, Гордиевский познакомил его с «Отривином», средством от заложенности носа, которое сам недавно обнаружил в британской аптеке. «Нас объединила любовь к классической музыке и к „Отривину“», — писал позднее Паршиков. Однако он уловил внутреннюю тревогу Гордиевского: «И мне, и другим, кто близко общался с Олегом в его первые месяцы в Лондоне, было очевидно, что с ним творится что-то очень серьезное и неприятное. Нервы у него все время были на пределе, на него как будто что-то давило». Новичок довольно заметно отличался от всех остальных, в нем ощущалась какая-то настороженная сдержанность. Вот как свидетельствовал об этом Паршиков:
Руководство резидентуры невзлюбило его с самого начала.
Он не пил, как все, был слишком уж интеллектуалом, он не был «своим». Представьте себе обычный праздник, день рождения по-советски, в главном зале резидентуры. Все как положено: на столе бутерброды и фрукты, водка и виски для мужчин, бутылка вина для немногочисленных дам. Резидент произносит первый тост, потом тосты звучат один за другим. Гордиевский добровольно берет на себя роль дворецкого — любезно наливает во все пустые бокалы, кроме своего, а там у него только красное вино. Он никогда ни с кем не был запанибрата. Некоторым это казалось странным. А мне — нет: какого черта, думал я, ведь среди нас разные люди попадаются. Жена одного сотрудника терпеть не могла Гордиевского. Она сама не могла объяснить почему, просто ей казалось, что Олег какой-то «не такой, как все», «неестественный», «двуличный».
[42]
