Однажды вечером, когда они с Лейлой сидели на балконе, где можно было не бояться прослушки, он попробовал прозондировать собственную жену, прибегнув к классическому кагэбэшному методу «подставы».
— Тебе ведь нравилось в Лондоне, правда? — спросил он.
Лейла ответила, что, конечно, в Лондоне у них была волшебная жизнь. Она уже соскучилась по ближневосточным ресторанчикам на Эджвер-роуд, паркам и музыкальным концертам.
Олег продолжал допытываться:
— Помнишь, ты говорила, что очень хочешь, чтобы наши девочки учились в английских школах?
Лейла, еще не понимая, куда ведут все эти вопросы, кивнула.
— Здесь у меня враги. Нас больше никогда не отправят в Лондон. Но у меня есть идея: мы можем поехать в Азербайджан, к твоим родственникам, а оттуда переберемся через горы в Турцию. Понимаешь, Лейла? Мы можем бежать за границу и снова попасть в Англию. Что ты на это скажешь? Давай сбежим, а?
Азербайджан и Турцию разделяла пятнадцатикилометровая граница, усиленно охранявшаяся военными. Конечно же, Гордиевский не собирался нелегально пересекать ее. Это было просто психологическое испытание. «Мне хотелось увидеть ее реакцию на мое предложение». Если Лейла согласится — значит, она уже морально готова нарушить советские законы и сбежать вместе с ним. Тогда он ознакомит ее с планом «Пимлико» и откроет ей истинную причину своего побега. Если же она откажется, а потом, после его исчезновения, ее станут допрашивать, она может дать следователям ложную подсказку и тем самым направить погоню в противоположную сторону — к азербайджано-турецкой границе.
Лейла посмотрела на мужа как на буйнопомешанного.
— Не болтай глупостей.
Гордиевский быстро переменил тему разговора. И где-то глубоко внутри него укоренилась ужасная мысль. «Мое сердце буквально разрывалось на части от безысходности положения». На преданность жены нельзя было положиться — значит, ему придется и дальше обманывать ее.
Возможно, он пришел тогда к неправильному выводу. Много лет спустя, когда Лейлу спросили, стала бы она доносить на мужа властям, если бы узнала о плане побега, она ответила: «Я бы дала ему сбежать. Олег сделал свой моральный выбор и хотя бы за это заслуживает уважения. Каким бы человеком его ни считали — плохим или хорошим, — он выбрал свой путь в жизни, потому что считал его необходимым. Я понимала, что ему грозит смертельная опасность, и я не стала бы брать грех на душу и отправлять его на смерть»
[73]. Однако она не стала говорить, готова ли была сама бежать вместе с ним. Тогда, на балконе, Гордиевский снова сказал ей: «Против меня возник заговор, кое-кто очень завидует мне из-за того, что меня назначили резидентом. Но, если со мной что-нибудь случится, не верь ничему, что тебе станут рассказывать. Я — гордый, честный русский офицер, и я не сделал ничего дурного». Лейла поверила его словам.
Гордиевский не был склонен к самокопанию, но после этого разговора, лежа ночью в постели рядом с мирно спящей Лейлой, задумался о том, каким же человеком он стал. «Двойная жизнь… пагубно сказалась на моем эмоциональном состоянии». Он ведь так и не рассказал Лейле о том, кто он на самом деле. «Лейла воспитывалась как типичная советская девушка, и я не осмелился признаться ей, что работаю на британскую разведку, опасаясь, как бы она не донесла на меня. Поэтому был вынужден скрывать от нее главный смысл моего существования. Что более жестоко по отношению к жене или мужу — обман духовный или физический? Кто знает?»
Но он уже решился. «Первостепенной для меня оказалась необходимость спасти собственную шкуру». Что ж, он попытается сбежать в одиночку. В таком случае и Лейла, когда придет время, сможет с чистой совестью сказать кагэбэшникам, что ничего не знала.
За его решением оставить семью скрывалось или колоссальное самопожертвование, или эгоистичное чувство самосохранения, или, быть может, то и другое сразу. Гордиевский внушал себе, что у него нет выбора, но ведь именно это мы всегда внушаем себе, когда в действительности оказываемся перед чудовищным выбором.
У отца Лейлы, пожилого генерала КГБ, была дача в Азербайджане, на берегу Каспийского моря, где в детстве Лейла всегда проводила каникулы. Было решено, что сейчас она съездит с дочками туда, чтобы побыть на море и повидаться с азербайджанской родней. Маша и Аня очень обрадовались, что проведут целый месяц на юге, на дедушкиной даче, будут купаться и играть на солнце.
Прощание с семьей стало для Гордиевского одним из самых тяжелых испытаний. Оно было тем мучительнее, что ни Лейла, ни дети не понимали, что им предстоит за разлука. Это печальнейшее событие в жизни Гордиевского произошло среди городской толчеи и суеты — у входа в универмаг. Мыслями Лейла была уже далеко, ей еще нужно было успеть купить кое-что из одежды и еды перед тем, как садиться в поезд. Девочки забежали в магазин — Олег даже не успел обнять их на прощанье. Лейла чмокнула мужа в щеку и помахала рукой. «Поцелуй мог бы быть и понежнее», — сказал он, обращаясь наполовину к самому себе. Это был упрек человека, готового совершить дезертирство, которое приведет в лучшем случае к бессрочной разлуке, а в худшем случае — к его аресту, позору и расстрелу. Лейла не расслышала его слов. Даже не оглянувшись, она бросилась искать дочерей и растворилась в снующей магазинной толпе.
В воскресенье, 30 июня, после трехчасовой «проверки», измотанный и оцепеневший от нервного напряжения, Гордиевский пришел на Красную площадь, заполненную толпами советских туристов.
Он зашел в Музей Ленина и устремился в подземный туалет. Заперся в кабинке, вынул из кармана шариковую авторучку и конверт. Дрожащими руками написал большими печатными буквами записку:
НАХОЖУСЬ ПОД СТРОГИМ НАБЛЮДЕНИЕМ И В БОЛЬШОЙ ОПАСНОСТИ. НУЖДАЮСЬ В СКОРЕЙШЕЙ ЭКСФИЛЬТРАЦИИ. ОПАСАЮСЬ РАДИОАКТИВНОЙ ПЫЛИ И АВТОКАТАСТРОФ.
Гордиевский подозревал, что его вещи обрызганы особой шпионской пылью. Он знал, что КГБ иногда прибегает к отвратительным операциям: нарочно подстраивает автокатастрофы или наезды для устранения своих жертв.
Напоследок, желая еще раз убедиться в отсутствии хвоста, Гордиевский зашел в ГУМ — большой универсальный магазин, тянущийся вдоль одной из сторон Красной площади, — и долго бродил по этажам, переходя из секции в секцию. Если бы кто-нибудь наблюдал за ним в те минуты, то решил бы, что этот странный покупатель слишком нервничает и потому не решается ничего купить или — что он целенаправленно пытается уйти от слежки.
Только теперь Гордиевский заметил изъян, допущенный в плане условленной очной встречи: его должны были опознать по кепке, а на входе в собор Василия Блаженного мужчинам полагалось снимать головные уборы. (Религия в коммунистической России оказалась на птичьих правах, но, как ни странно, некоторые православные традиции все же соблюдались.) Но уже скоро этот прокол утратил всякое значение: около трех часов пополудни, когда Гордиевский вошел в просторный храм Покрова и устремился к лестнице в его дальнем конце, путь ему преградила большая табличка с объявлением: «ВЕРХНИЕ ЭТАЖИ ЗАКРЫТЫ НА ПЕРЕОФОРМЛЕНИЕ».
