Я официально стал убийцей одним летним днем. Мы напоролись на небольшую засаду в прибрежной зоне, недалеко от моря, на краю деревни. Мы потеряли лейтенанта, сержанта и нашу собаку-разведчика, немецкую овчарку, к которой я сильно привязался. Это была одна из тех странных небольших перестрелок, которая начинается с одиночных выстрелов наугад и перерастает в град пуль. Наши два взвода растянулись на сотню метров. Указания по радио сбивали с толку, и тут вдруг новые выстрелы прозвучали внутри наших порядков, что вызвало еще больше путаницы. Ситуация была очень опасной и обернулась бы бедой для нас, если бы начался перекрестный огонь, когда мы стреляли бы друг в друга. Было известно, что противник планировал засады именно с таким расчетом. Я мог бы спокойно отсидеться, ожидая, что ситуация разрешится сама собой. Однако я чувствовал, что именно мне, а не кому-либо другому, нужно разобраться с путаницей, иначе произойдет катастрофа. Я должен был что-то сделать. Может быть, я просто сильно замерз или был зол из-за смерти служебной собаки или бессмысленности всего происходящего. Или, по выражению Камю, у меня просто была головная боль, а яростное солнце обжигало мои глаза. Черт возьми, кто может это знать? Но одно я понимал точно: настал мой момент действовать, а если нет…
Подвергая себя опасности, я кинулся к паучьей норе
[56]. Я нутром чувствовал, что из этого укрытия кто-то стрелял. Не особо задумываясь, я кинул гранату примерно с 15 метров в маленькое отверстие. Это было очень рискованно, поскольку если бы я не попал, то мог легко ранить или даже убить своих, которые в растерянности припали к земле всего в десятке метров от окопа. Однако бросок был отличный, и граната пролетела в дыру так же точно, как бейсбольный мяч, брошенный аутфилдером, аккуратно попадает в перчатку кетчера. Вскоре последовал приглушенный взрыв. Вау. Я сделал это! Я осторожно приблизился к окопу, предполагая, что противник, возможно, еще жив. Когда же я заглянул в нору, то увидел разорванного на куски человека. Мертвее не бывает. Это было приятное ощущение. Я смог увидеть человека, которого убил, — редкость в этой войне в джунглях. Я ощущал гордость. Барнс тоже гордился бы мною, если бы был с нами. Его сноровистость передалась мне. Дюжина парней, которые видели все это, были поражены и испытывали чувство благодарности. Каким-то образом всем стало известно об этом, и я был очень удивлен, когда через неделю лейтенант сказал мне, что я получу Бронзовую звезду. За что? За то, что сделал то, что должен был? Хотя многие, по правде говоря, в боевых условиях и не делают то, что обязаны. Я же все-таки смог предотвратить то, что могло обернуться кровавым хаосом. Возможно, мой рассказ об этом случае покажется кому-то бессердечным, но это не так. Я пронесу этот момент через всю жизнь, он постоянно всплывает в моем сознании. Почему? Сам не знаю. Я не чувствую за собой вины. Он мертв. Я жив. Так оно и работает. Мы все рано или поздно меняемся местами, если не в этой жизни, то в другое время, в другом месте.
Можно оправдаться за жертвы в результате «дружественного огня». Можно отмазаться от убийства мирных жителей. Но вот третья ложь — заявление о победах в проигрываемой войне — была слишком велика, чтобы ее можно было скрыть. Я вспоминаю вражескую атаку в ночь на 1 января 1968 года. Даже на уровне рядовых пехотинцев все понимали, что этот бой в нескольких километрах от камбоджийской границы был масштабной пробой сил для полка ВНА (насчитывавшим две-три тысячи человек), нацеленного на Сайгон. Эта проба сил, как следует из официального рапорта Пентагона, по всей видимости, прошла в три волны: начавшись минометным обстрелом в 23:30, продолжилась вторжением в периметр в 1:00 и, наконец, завершилась атакой в 5:15. Я уже отмечал, что пехоте ни фига не говорят, но это все я видел своими собственными глазами. Мы насчитали около 400 тел погибших со стороны ВНА, которые затем захоронили в братских могилах. С того момента следовало быть настороже, поскольку ВНА ранее редко шла на такие жертвы, предпринимая массированные лобовые атаки против хорошо вооруженного американского батальона.
Неделя за неделей наши патрули обнаруживали тайники с рисом, оружием и даже оперативными планами, которые указывали на подготовку некоей операции. Эти документы были переданы офицерам американской разведки, которые переправили их в штаб-квартиру Командования по оказанию военной помощи Вьетнаму в Сайгоне, возглавляемого генералом Уильямом Уэстморлендом. Кто ознакомился с этим обширным потоком ценной информации? Аналитики? Переводчики? Кто понимал общую картину? Определенно не ЦРУ, которое фактически указывало нашим генералам, что делать. Чем они занимались вместо того, чтобы методично готовиться к отражению широкомасштабного наступления на все провинциальные административные центры Южного Вьетнама, которое разразилось через четыре недели? Рассказывали, что Уэстморленд посетил место нашей новогодней битвы через пару дней после того, как мою роту вернули в базовый лагерь.
Уэстморленд был импозантным военным ростом в 190 см, на нем идеально сидела форма, темные волосы с проседью были аккуратно подстрижены. Он вполне мог бы попробовать выдвинуться в президенты. Но мой Бог, какие же у него были тупейшие глаза — я видел много таких глаз у военных с шестью-семью полосками на нашивках. Да, он импозантно выглядел, у него был хорошо подвешен язык, но что же он сказал после посещения поля боя? Уэстморленд продемонстрировал не больше воображения, чем французские генералы во времена Первой мировой войны, его, похоже, не интересовали выводы, которые можно было бы сделать из ночного сражения. Вместо этого он сосредоточил свое внимание на нашей неопрятной форме и нестриженых шевелюрах. К тому времени 25-я пехотная дивизия снискала себе дурную славу, поскольку у нас, как и в 4-й и 1-й пехотных дивизиях, было много призывников, которые поступали на смену выбывшим. Но правда была в том, что мы долго находились в джунглях, многих направляли туда регулярно еще с сентября прошлого года. При этом почему Уэстморленд не обращал внимания на постоянно нараставший поток сил противника в южном и восточном направлениях? Почему американские СМИ уделяли столько внимания тогда морпехам и осаде Кхешани — кровопролитному и театральному сражению на севере, которое в действительности было просто отвлекающим маневром? ВНА никогда не предпринимали там лобовую атаку. Реальный нокаутирующий удар пришелся на Сайгон на юге Вьетнама. Это классический прием: изображаешь, что будешь бить слева, а бьешь справа. Именно это сделали вьетнамцы, и блестящий генерал Во Нгуен Зяп, командовавший вооруженными силами Северного Вьетнама, позже подтвердил это. Его цель заключалась в том, чтобы рассечь страну на две части в районе столицы Южного Вьетнама.
Когда исчисляемые дивизиями силы ВНА (гораздо большие, чем мы полагали) неожиданно материализовались и предприняли Тетское наступление в конце января 1968 года, а затем начали еще одну наступательную операцию, поменьше, в апреле 1968-го, американские солдаты поняли, что командование долгое время лгало нам. Все это было для дерьмового пиара. Все эти цифры убитых врагов и незыблемая уверенность в конечном триумфе нашего технического превосходства были враками. Все эти бомбежки — и никакого результата! Мы проигрывали, потому что мы и не могли выиграть. Нельзя переселить всех сельских жителей на новые земли в бутафорские деревни, проявляя полное отсутствие уважения к их традициям и истории. Стоит ли удивляться подрыву моральных устоев наших вьетнамских «коллаборационистов», если мы отгрохали в нищей стране военные базы размером с Лас-Вегас, с соответствующими материальными благами и долларовым обеспечением? Как они могли не изображать любовь к американцам, сорившим деньгами? «Джи-ай
[57] — номер один! Вьетконг — номер десять!» Как часто проститутки, которые попадались на моем пути, заговаривали со мной именно в такой манере. И тем не менее было очевидно, что даже самая дрянная нелегальная шлюха, несмотря на свой эгоизм, низость и мстительную ненависть к мужчинам, с замиранием сердца относилась к своей стране и Хо Ши Мину — борцу за независимость нации. Да, многие из них хотели срубить легкие деньги или даже выскочить замуж за американца, но они все понимали, что американские военные не останутся во Вьетнаме. Во Вьетнаме останутся вьетнамцы. Час расплаты наступит, и американцы не придут к ним на помощь. Аналогичная ситуация складывалась потом и в Ираке, и в Афганистане, да и в любом месте, которое мы оккупировали. Никто не верил в нас. Да и с какой стати они должны были полагаться на наши обещания?
