На следующее утро мама принимала нас в папиной квартире. Мое внимание привлекла первая страница The New York Times: суровая реальность в виде завернутого во флаг сальвадорских повстанцев трупа на теннисном корте в Сан-Сальвадоре. Я инстинктивно понял, что эта сцена как-то связана с нами. Так и было. Тело принадлежало нашему посреднику, подполковнику «Рикки» Сьенфуэгосу, расстрелянному в упор повстанцами, которые каким-то образом пробрались в его загородный клуб. Вот и конец нашим договоренностям. Бойл буквально на днях снова встречался с ним. Я попытался дозвониться до Ричарда, но тот уже выехал из мотеля. Когда я наконец-то отыскал Глорию, нашего оставшегося без оплаты координатора, она объяснила мне, что Ramada Inn не позволит Бойлу вернуться. Последний раз его видели накануне поздно вечером пьяного, в компании двух шлюх, постоянно чешущегося (снова его аллергия). Остальные постояльцы были настроены воинственно и жаловались как на его кожную болезнь, так и на его поведение в целом. К тому же он не оплатил свой счет за пребывание в гостинице. Полная катастрофа.
Я позвонил Джону домой и решил, что ошибся номером, когда мне ответил голос нашей няни-шведки. «Да, это резиденция Джона Дейли». Снова она! Какой же неловкий момент, но мы быстро перешли к делу. Комментарии были излишни. Когда Джон подошел к телефону, он ничего не сказал по этому поводу. Убийство подполковника Сьенфуэгоса отошло на второй план, когда он озвучил сумму, которую его люди были готовы выделить для съемок «Сальвадора» — $3,5 млн! Это было больше, чем он сам ожидал. Джеральд Грин, в свою очередь, пересмотрел бюджет и остановился на $2 млн для продакшна. Я же, исходя из оценок Алекса Хэ, по-прежнему рассчитывал на $800 тысяч. При всей нашей занятости, Джон, стоящий обеими ногами на земле человек, был обеспокоен ухудшающимся состоянием моего отца, и мы быстро свернули разговор.
Позже я вернулся в больницу один, думая, что, возможно, увижу его в последний раз. Отца перевели в отделение интенсивной терапии. «Где мистер Стоун?» — уточнил я у проходящей мимо медсестры.
«Он там». Его лицо сильно распухло под респиратором. Напряженные, беспокойные глаза на высохшем лице, скорее, едва узнавали меня. Я нашел себе стул и мягко поговорил с ним на личные темы. Я говорил о том, как всегда уважал его за принципиальность, трудолюбие и ум и, наконец, о том, что я искренне любил его, хотя он и был невыносимым сукиным сыном.
«Я знаю, что ты сейчас переживаешь страшную боль, папа. Мне хотелось бы помочь тебе. Скоро все закончится». Я поцеловал его в лоб. В расположенном неподалеку от больницы парке Карла Шурца на берегу Ист-Ривер, в котором часто играл в детстве, я заплакал. Я оплакивал его, прошлое, неумолимый ход времени.
Элизабет, Шон и я уехали в Сагапонак, где все еще было по-зимнему холодно. Я испытал такое острое чувство одиночества во время написания сценария про Россию в этом доме, что теперь он прочно ассоциировался с ощущением работы над безнадежным проектом, лишенным всяких перспектив. Теперь папа погружался в небытие, мама теряла любовь всей ее жизни, доставившую ей столько разочарований. Что можно сказать? Сладкая история с горьким концом. Проработавший со мной семь лет бизнес-менеджер, моя опора, все еще был на кокаине. «Восемь миллионов способов умереть» были на грани краха, даже не начавшись. Бойл пропал где-то в Сальвадоре, а из-за большого бюджета возрастали и риски. Нужно было как можно скорее возвращаться в Лос-Анджелес и спасать положение.
Я последний раз навестил папу, чтобы попрощаться. Точнее, чтобы взглянуть на него в последний раз. Это была встреча, лишенная каких-либо эмоций. Его полностью прочистили желудочным зондом, и выглядел он немного лучше, но практически не реагировал на мои слова. Я немного скучал. Услышал ли он хоть что-то из того, что я говорил во время нашей последней встречи? В моей голове уже вертелись фразы для некролога и мысли о поминках и всех последующих церемониях. Его тело было слишком изъедено болезнью, чтобы его можно было передать на нужды науки, как он хотел когда-то. Мы планировали предать его кремации. Возможно, мозг можно было бы отдать докторам-исследователям. Мозг-то был хороший. А вот сердце…
Мой отец всегда был жестким человеком, и несмотря на все восхищение им, я одновременно его ненавидел. Я любил его, но, черт побери, у него будто бы не было сердца, а если даже и было — он этого не показывал. Папа мог быть холодным, тяжелым человеком, скупым в денежных вопросах и эгоистичным по отношению ко мне и маме. И он отлично это понимал. Ко мне не было никакого снисхождения, он часто бросал мне в лицо: «Не нравится — иди на хрен!» В этом проявлялась мятежная сторона его натуры, которой он не изменял до самого конца, и я уважал его за это свободолюбие. Странный кодекс чести. Луис Стоун, 1910–1985. Конец целой эпохи в моей жизни.
В реальной жизни ничто не меняется так, как это происходит в фильмах. Нет никакого прощения, нет искупления, есть только конец. Хотя мой отец еще был жив, я все-таки улетел в Лос-Анджелес вместе с Элизабет и Шоном. Это был день, когда СССР возглавил Горбачев. Нас ожидали грандиозные перемены к лучшему, потрясшие весь мир. Прошло несколько дней, и настал день, когда в 6 часов утра раздался звонок. Мой «жаворонок» Элизабет ответила на звонок прямо в постели и передала мне трубку со словами: «Твой отец умер… в 7:45 по североамериканскому восточному времени. Его сердце остановилось». В трубке звучал ошеломленный голос мамы. Я не помню, о чем мы говорили. Уставший и благодарный папе за то, что все закончилось, я снова заснул и спал до 9 утра. Мне нужно было выспаться.
Несмотря на проблемы с бюджетом, работа над «Сальвадором» постепенно набирала обороты. Основанное в 1975 году Creative Artists Agency (CAA) тогда было достаточно новым агентством талантов. Двое их молодых агентов — энергичная, упорная и сексапильная Пола Вагнер и лысеющий, мягкий и ненавязчивый Майкл Менчел — хотели переманить меня из ICM. Они вербовали актеров в «Сальвадор», пока ICM было в спячке. На тот момент я уже понимал, что у меня не получится снять фильм с Бойлом в роли самого себя. Это было бы равносильно самоубийству. Я с радостью встретился с Мартином Шином, спокойным и довольно непритязательным героем «Апокалипсиса сегодня». Сценарий ему понравился, и он согласился.
Потом у меня был ужин с Джеймсом Вудсом по поводу второстепенной роли Доктора Рока, на которую он не подходил. Актер главных ролей, амбициозный и остроумный Джимми умел уболтать любого собеседника и очаровал Элизабет, окружив ее своим вниманием. У него была репутация актера, который играл с напряженным натурализмом, не идя ни на какие компромиссы («Луковое поле», 1979 г.; «Однажды в Америке», 1984 г.). В моей биографии 1995 года Джим Риордан приводит следующие слова Вудса:
Я считаю, что Марти — прекрасный актер, но, черт побери, я пытаюсь выбить себе роль и готов даже отрезать ему ноги, если потребуется, чтобы получить желаемое. Вот я и говорю: «Мартин Шин, да? О, он замечательный, прекрасный актер. Он вроде как довольно религиозен, не так ли?» Оливер отвечает: «Ну, есть немного». Я продолжаю: «Гм, я удивлен, что у него нет проблем с некоторыми фразами из сценария. Они довольно грубоватые». Оливер: «Ну да, были отдельные места, которые его беспокоят». Ну, я и говорю: «А… Понятно. Я-то думал, что ты собираешься снимать по-настоящему… Выложишься по полной. А так получается, что ты стряпаешь еще один паршивый голливудский фильмишко».
