Два часа.
Три.
В кармане Лили-Анн вибрирует телефон. Она смотрит на экран. Сразу несколько сообщений от Лоры.
Родители застряли в Японии.
Мы ждем тебя у них.
Нинон зовет тебя. Мы пытаемся оградить ее, но она всё понимает.
Я люблю тебя, сестренка.
Лили-Анн вдруг чувствует, что падает, пол уходит из-под ног. Чья-то рука поддерживает ее. Ей нечем дышать в этой толпе влажных тел. Она разворачивается, орудуя локтями, выбирается из толпы, идет к двум широким окнам, выходящим налетное поле. Прижимается лбом к стеклу. Воздух никак не может пробиться в ее легкие.
Родители не вернутся.
Они остались там, в Японии, берега которой будут уничтожены взрывами через тридцать часов.
Лили-Анн оседает на пол.
В этом мире, охваченном хаосом, ничто больше не имеет смысла. Кроме одного: быть с Лорой и прижать к себе маленькое тельце племянницы-непоседы.
Лили-Анн встает. По дороге к шаттлу она набирает и отправляет нажатием большого пальца сообщение, которое, может быть, дойдет до ее сестры: Скажи Нинон, что я уже еду.
На станции RER вот-вот вспыхнет бунт.
– Что происходит? – спрашивает Лили-Анн у какой-то женщины.
– Поездов больше нет. Совсем.
Лили-Анн выходит, ищет остановку автобуса. Толпа готова разорвать служащего Управления городского транспорта.
– Автобусов на Париж нет! – кричит он. – Сообщение прервано!
– А как мы вернемся? – протестует кто-то.
Не выдержав, служащий срывает с себя красную форменную куртку, швыряет наземь.
– А я? – орет он. – Как я вернусь? Я в том же дерьме, что и вы!
Лили-Анн отворачивается. Стоянка такси тоже пуста. Остается автостоп. Она идет на гостевой паркинг. Умей она водить, угнала бы машину без колебаний. В сгущающихся сумерках она ждет, когда кто-нибудь придет за своим авто.
Никого.
Темень уже непроглядная.
Что сделала бы Лора? Не отступилась бы, до последнего держалась бы за свою цель, пока не исполнит задуманное, чего бы ей это ни стоило.
Лили-Анн обреченно вздыхает: придется идти пешком.
15
Ч – 213
Гвенаэль вскакивает, заслышав у дома шум мотора. Он откладывает листки, идет к входной двери. В его объятия падает измученная Сара. За ее спиной виден припаркованный в полутьме сумерек рядом с «фиатом уно» незнакомый белый автомобиль.
– В сервисе никого не оказалось, – выдыхает Сара ему в шею. – Было открыто. Я нашла ключи от отремонтированной машины и приехала на ней. Только по дороге была жуткая пробка. Сколько времени я добиралась?.. Я хочу есть, – добавляет она после паузы.
Он увлекает ее внутрь, разогревает готовый суп, приносит ей в гостиную. С жалостью смотрит на темные круги, появившиеся под глазами Сары, проводит рукой по ее коротким светлым прядям.
– Что, если ты немного поспишь перед отъездом? Сейчас восемь, я могу разбудить тебя, скажем, в два или в три часа ночи. Может, дороги будут свободнее.
Сара не протестует. Поставив пустую тарелку на журнальный столик, она идет за ним в спальню. Гвенаэль ложится рядом с ней, гасит верхний свет, собирает листки – начало романа, распечатанное утром, и всё написанное за день.
Он потерял привычку писать от руки. Шишечка на среднем пальце, которую он нажил подростком, появилась снова. С ней вернулись воспоминания, без которых Гвенаэль предпочел бы обойтись. В начале карьеры выбор писательского пути не был для него очевидным. Гвенаэль родом из рабочей среды, где работать – значит вкалывать до седьмого пота. Родители никогда не понимали его потребности марать бумагу и тем более желания посвятить этому занятию жизнь. Но чем больше они пытались его отговорить, тем сильнее он упорствовал. Гвенаэль держался до выпускных экзаменов с помощью учителей, которые поняли, как важна для него школа. Он добился стипендии, чтобы учиться чему угодно, где угодно, лишь бы подальше. Ему надо было уехать. Выбраться из этой семьи, пропитанной гневом, из семьи, не знавшей нормальных слов, семьи упрямцев, которой он восхищался и которую ненавидел. Которую любил. От которой бежал.
Он приезжал на Рождество и на свадьбы. Каждый раз видел, как ширится между ними пропасть. И чувствовал стыд за их полные ненависти разговоры, стыд за их выбор крайне правых, стыд за их безграмотную речь и грубые манеры. Стыд за то, что он один из них. Что он сам знает эту горькую правду и ему не отодрать ее от себя до конца жизни.
Семь, восемь лет он терпел их насмешки над своим положением привилегированного студента, потом над ремеслом «лодыря, просиживающего штаны». Терпел реплики типа «Когда же мы увидим тебя в телевизоре?» и «Тебе хоть за это платят?». Терпел, потому что не хотел забывать, кто он и откуда. Но он так и не решился познакомить с ними Сару. Выкручивался, говорил ей, что больше не видится с семьей, хотя тайком продолжал ездить к ним. Она убеждала его помириться с родными. Он вспылил, наговорил о них чудовищных вещей, не столь уж далеких от реальности. И действительно перестал с ними общаться.
За шесть лет они ни разу не позвонили, не пытались узнать, как он живет. Однажды, подписывая книги в магазине, он, кажется, увидел мать. Она тотчас скрылась.
В повседневности он о них даже не думает. Или редко. Только когда голос матери шепчет ему на ухо: «Надо заканчивать то, что начал, Гвен».
В повседневности он пишет, просиживает штаны. И тщится извлечь из своего мозга самую лучшую историю, какая только может быть. Чтобы хоть не думать, что он попусту с мясом оторвался от них.
Гвенаэль поправляет лампу у изголовья, потирает шишечку на среднем пальце и вновь погружается в роман.
16
Ч – 212
– День был чудесный, мой ангел. Спасибо.
Валентин улыбается, целует мать в лоб, поворачивает выключатель.
– Не за что. Хороших снов, мама.
Он поворачивается, чтобы уйти, и тут она его окликает:
– Знаешь, я ведь вижу, сколько ты для меня делаешь. Не надо грустить из-за моего состояния и из-за того, что я бываю не с тобой. Я горжусь мужчиной, которым ты стал, тем более, что я тут в общем-то ни при чём.
Валентин смущенно ерошит волосы. Мужчина, которым он стал. Каким же именно? Идеальным сыном, идеальным стажером или еще десятком других личин, которые он надевает в зависимости от того, к кому обращается?
– Это неправда, – только и говорит он, – ты очень даже при чём.
Пятясь, он выходит из комнаты, закрывает за собой дверь. Не сколько секунд стоит неподвижно, держась за ручку, прижавшись лбом к деревянной створке, не в силах сдержать волнения, которое всколыхнули в нем последние слова матери. Этот день был таким удивительно легким. Избегая по возможности запруженных проспектов с экранами и толпами людей, они спустились к пустынным набережным Сены, полежали на травке в парке, он смешил мать, гоняясь за голубями, как в детстве, а она рассказывала ему десятки забытых историй из прошлого. Они следовали лишь своим сиюминутным желаниям, экспромтом прошли через Париж, полный любви, оставаясь недосягаемыми для действительности. Валентин даже расслабился и перестал беспокоиться, что она вычислит правду по сиренам, тревожным сообщениям на бегущих строках и крупным заголовкам газет. Его гнев не исчез, просто отступил на второй план. Но в эту минуту он вновь охватывает его целиком. Ему хочется еще дней, похожих на этот. Не девять, больше. Решив порыться в интернете в поисках выхода, Валентин идет в гостиную.
