Нинон смотрит ей в глаза. Пожимает плечами.
– Нет, – признает она.
– Вот я и думаю, что они тоже не хотят.
– Это же растения, они не могут хотеть.
– Откуда ты знаешь? Может быть, нам просто неведомо, как взаимодействовать с растительным миром, как его слушать. Может быть, у нас неподходящие для этого уши или слабые рецепторы. В тропических лесах есть деревья-великаны, несколько десятков метров в высоту, а вот поди ж ты, даже кончиками ветвей они не касаются других деревьев, держат дистанцию, как будто из вежливости или стыдливости не затрагивают жизненное пространство соседей. Это называют застенчивостью кроны. И мы ни малейшего понятия не имеем, как это работает. Знаешь, Нинон, а я уверена, что деревья тоже могут говорить и думать, но их форма общения настолько непохожа на нашу, что нам ее не понять. Вот мы и делаем вид, будто ничего этого нет. А это несправедливо.
Нинон смотрит на нее большими серьезными глазами.
– Хорошо, – соглашается она. – Давай пересадим их в сад.
Обхватив обеими руками горшок с лимонным деревцем, Нинон с трудом поднимает его. Лили-Анн не помогает ей, она догадывается, что малышке нужно отнести его самой, поэтому она только открывает перед ней раздвижную дверь и сама идет за племянницей в сад с железной лопаткой в руках. На лужайке Лили-Анн останавливается.
– Как ты думаешь, где этому деревцу будет хорошо?
Нинон прижимается щекой к листьям, закрывает глаза.
– Оно говорит, что хочет расти там, – шепчет она, показывая пальчиком на гортензии у качелей.
Лили-Анн улыбается.
Я придумаю для тебя игры, Нинон. Я придумаю для тебя волшебный мир, в котором растения разговаривают, а птицы танцуют в вечернем небе. Наш мир. Но лучше. Мир, в котором у нас еще есть право мечтать.
Лили-Анн понимает, что эта затея – лишь бегство, возможность на время забыть о близкой смерти и не думать о погибших родителях. Потому что теперь, когда она добралась до сестры, когда отчаянная воля, на которой она держалась всё это время, привела ее к цели, она не знает, за что ухватиться, чтобы подавить слезы и ужас, поднимающийся из нутра. Кроме воображаемого мира. Кроме детства. Кроме Нинон.
Взволнованная, она присоединяется к племяннице, которая уже роет землю.
52
Ч – 76
Валентин нервно проводит рукой по волосам.
Он бродит босиком по песку уже несколько часов и исходил пляж от края до края. Лили-Анн воссоединилась с семьей. Валентин не может больше представлять, будто ее цель – это и его цель тоже. Письмо матери не дает ему покоя.
Пусть каждая оставшаяся секунда будет для тебя драгоценностью, хрупкой, как полевой цветок, – написала она. И еще: – Не дай горю отнять у тебя то, чего ты заслуживаешь больше, чем кто-либо. Живи и люби что есть сил, Валентин, чтобы никакие сожаления не мучили тебя, если эти взрывы станут концом твоего пути. Тебе необходимо подумать о себе.
Живи и люби что есть сил.
Валентин закатывает брюки, входит в воду, шлепает ногами по волнам. Они принимают его гнев и страхи с обидным пренебрежением.
Он устремляет взгляд к горизонту. Его мать умерла, чтобы он был свободен от нее. Свободен подумать о себе в эти несколько дней, что ему осталось жить. Но, даже зная, что умрешь, трудно до такой степени измениться. Для этого нужно посмотреть себе в лицо. А он – нет, неспособен.
Сглотнув ком в горле, он снова шагает по песку.
53
Ч – 75
Сара сидит на берегу и смотрит на волны, лижущие ей ноги. Их прохлада приносит облегчение, но не успокаивает.
Лили-Анн дала им одеяла и спальники. В дом она никого не пригласила. Месседж понятен. Она не хочет видеть их под кровом своих родителей – ни Валентина, ни Гвена, ни ее, ни даже Браима, которого уж могла бы приютить в силу его возраста. Ей нет нужды сообщать, что их пути расходятся здесь, все это поняли и стараются не вторгаться в семейный круг.
Вот только Лили-Анн ошибается.
Гвен останется здесь. Останется и Валентин, который мечется по песчаной кромке, как лев в клетке. И Браим, кажется, тоже не спешит уйти. А Сара… Сара чувствует, как запылавшее в ней яростное пламя гонит ее прочь от этого места, бежать, бежать, пока не увязла, но не может сделать ни шага к каменной лестнице. Потому что здесь ее любимый. И если она покинет его без надежды увидеться вновь, ее сердце разорвется надвое.
Валентин садится рядом с ней. Сара рассматривает корабли, вырисовывающиеся на фоне синего неба, их много. Все пляжи побережья наверняка битком набиты, их заполонили беженцы и просто гуляки со всего мира. Кроме этого, маленького, скрытого и труднодоступного. Они приземлились на единственном пустом клочке суши в этой местности.
– Я ненавижу покой, – ворчит Сара.
– Я тоже, – соглашается Валентин.
Он ложится, закинув руки за голову, из-под рубашки видна полоса белой кожи. У Валентина худое жилистое тело, всё из узких мускулов. Кошачье. Ничего общего с Гвеном, его долговязым остовом округлого мечтателя.
– Можно найти, чем заняться, – говорит она, отводя взгляд.
Он отвечает коротким смешком, перекатывается на бок, не обращая внимания на мокрый песок, липнущий к одежде, смотрит на нее из-под длинных, почти женских ресниц.
– Ты клеишь меня, потому что злишься.
– Еще десять лет назад, – морщится она, – парни не видели меня насквозь. Похоже, теряю форму.
Он садится, придвигается к ней, обнимает одной рукой за плечи. Это жест брата.
– Я уверен, что вы помиритесь. Гвенаэль… Писать для него – самозащита, верно?
– Ты бы трахнул меня, если бы не знал о существовании Гвена?
– Не-а. Старовата.
– Мерзавец, – фыркает она, отталкивая его руку.
Валентин не обижается, целует ее в щеку. Ей нравятся его постоянные провокации.
– Если праздник откладывается, можем пока посмотреть… – предлагает она.
– AEVE?
– Ага! Сейчас принесу.
Сара поднимается к скалам.
– Можно я попробую? – спрашивает Валентин, когда она возвращается с дроном и пультом управления.
Она дает ему пульт и объясняет, как управлять аппаратом. Валентин несколько раз запускает его над пляжем, и наконец Сара разрешает ему направить AEVE на море и набрать высоту. На экране появляется берег, весь в черных точках.
– Держи курс к пляжу, вон туда.
– Это пляж? Песок какой-то странный…
– Наверно, потому что это люди.
Глаза Валентина округляются. По мере того как AEVE подлетает к пляжу, они всё лучше различают покрывающее его множество фигур, и музыка заглушает свист ветра.
