– А с насильником тебе случалось говорить?
– Нет… насколько я знаю.
– Тебе это никогда не казалось странным? Где-то же они должны быть, а? Но за исключением тех немногих, что за решеткой, мы их не знаем. Все мы наверняка когда-нибудь говорили с насильниками. Просто сами того не подозревали.
Валентин весь дрожит. Он не решается заговорить. Воздух с трудом пробивает дорогу в его легкие.
Сказать, кто я. Хоть раз.
– Я родился от изнасилования.
Ему вдруг становится холодно. Теперь, когда правда вышла из него наружу и существует сама по себе, она обрела материальность, которой он не мог предвидеть. Лили садится на песок, ловит его руку, тянет вниз, чтобы он тоже сел.
– Мне было бы лучше помалкивать, – шепчет она, – да?
– Нет, это… Нет. Я этого никогда никому не говорил.
– Мне очень жаль.
– Ты не могла знать.
– Это твоя мать тебе сказала?
До него только сейчас доходит, что она так и не выпустила его руку. Он тихонько сжимает ее пальцы.
– Нет. После ее первой попытки самоубийства я перестал спрашивать об отце. Она сказала, что мои дедушка и бабушка тоже умерли, но в ее бумагах я нашел старую открытку с адресом и отправился туда. Мне было пятнадцать. Я думал, что имею право знать свою семью, и не понимал, что мать тоже имела право молчать и держать меня подальше от своих родителей.
Он вдыхает, сглатывает слюну.
– Ты встретился с ними? – ждет продолжения Лили.
– Мне открыл дед. Я представился. Он впустил меня в дом, и к нам вышла бабушка. Кончилось тем, что они мне всё рассказали. По их словам, мой отец был сыном их коллеги, с которым моя мать познакомилась как-то на ужине у них. Они встретились снова, посидели в ресторане, а на обратном пути он изнасиловал ее в своей машине. «То есть так она нам это преподнесла», – уточнил мой дед, с сомнением поджав губы. Меня словно выпотрошили. Одинаково невыносимо было и то, что сделал мой отец, и подозрение ее родителей. Я понял, что они выставили мою мать за дверь. Позор, сама понимаешь. Изнасилованная дочь – это стыдно, но если она еще и мать-одиночка – вовсе нестерпимо. Я плохо покинул их дом, обругал их последними словами. Матери никогда об этом визите не рассказывал. В тот день я понял, что нас с ней только двое против всего мира. Я хотел загладить то, что она пережила, залечить ее раны. Думал, что это возможно. Я был мальчишкой, я не знал тогда, что есть непоправимое зло, я ничего не знал.
Взяв Валентина за подбородок, Лили заставляет его посмотреть на нее. Ни жалости, ни презрения. Только явная боль, как зеркало его собственной.
– Валентин, твоя мать умерла?
– Да.
– Когда?
– Она покончила с собой в ту ночь, когда мы уехали из Парижа.
– О Вэл…
С минуту они смотрят друг на друга.
– Ты знаешь, что ничего не мог сделать, чтобы этого избежать, – говорит она.
Это не вопрос. Валентину хочется возразить, что мог, что это его вина, он не сумел ее защитить, не смог в одиночку сделать ее счастливой, что все его старания пошли прахом. Но он молчит. Потому что в глазах Лили читает, что он ни в чём не виноват. Ни в изнасиловании матери, ни в ее самоубийстве, ни в том, что живет. И от этой мысли слезы текут по его щекам.
Лили обнимает его за шею, привлекает к себе. Валентин не противится, сам крепко сжимает ее и, не в силах сдержать рыданий, утыкается в ее плечо.
Они долго сидят так, обнявшись, под потрескивание костра и негромкий гул разговоров в нескольких шагах.
Наконец Валентин вытирает мокрые щеки. Лили высвобождается из его объятий, словно торопясь восстановить разделяющую их физическую преграду. Снова дистанция, Валентин хорошо ее видит. Он перед ней – нагой, заплаканный, уязвимый. А она еще держит фасон, глядя на него с высоты своей непреодолимой стены.
– Ты пережила изнасилование? – спрашивает он. – Ты завелась с пол-оборота на эту тему…
– Не лично, нет. Я слышала на эту тему столько откровений от друзей, что очень к ней чувствительна.
Валентин кивает. Он думал, что задел ее за живое, но видит, что это не так. Теперь ему нечего терять.
– Это я, – говорит он. – Об этом ты просила меня вчера? Ну вот. Этот болван с красными глазами – я. А ты еще прячешься.
Она отворачивается, скользит взглядом по силуэтам их спутников у костра. Посыл ясен. Она предпочла бы сейчас быть там.
– Полюби меня, – тихо шепчет он.
– Что?
– Полюби меня.
Она снова хмурится, морщит лоб едва заметно и озадаченно. Какая же она красивая! И как трогает его этим своим упрямым отказом, которого ему не понять.
– Как это – «полюби меня»?
– Полюби меня. Просто полюби меня.
– Это смешно. Такое нельзя решить.
Он наклоняется к ней, чуть-чуть; только не испугать ее.
– Я думаю, можно. Ты вот решила не подпускать меня к себе. Сознательно. Точно так же ты можешь решить дать мне шанс.
– А зачем мне это делать?
Он безрадостно усмехается. Лили не знает жалости. Бриллиант, оправленный в сталь.
– Потому что это будет добрый поступок, добрый и красивый. Потому что, боюсь, я в тебя влюбился. Потому что есть ты и есть я.
А всех других, людей, что были в моей жизни, со мной нет. И я нуждаюсь… Чему ты улыбаешься?
– Так, это Гвенаэль.
Валентин косится на подножие скал, где Гвенаэль по-прежнему пишет, пристроив фонарик на плечо, как любимого кота.
– Какое отношение имеет Гвен к нашему разговору?
– Он написал этот диалог в своем романе, только наоборот.
Она вскакивает.
– Как это – наоборот? Лили!
– Он вложил слова Зефира в уста Лу-Анн!
И эту минуту выбирает, чтобы разразиться, гроза.
88
Ч – 19
Молния расколола небо, и на бухту обрушился ливень – теплый, почти неестественный, так не вяжется он с обычной погодой в этой местности. Лили-Анн, подхватив банку с Лоумом, бежит к племяннице, чтобы отвести ее в укрытие. Она еще чувствует тело Валентина, словно отпечатавшееся на ее теле.
У костра Макс поспешно закрывает футляр, защищая свой инструмент. Все хватают одеяла и бегут укрыться в гроте. Нинон подпрыгивает и визжит одновременно от страха и восторга.
– Останемся здесь! Останемся здесь! – требует она, отказываясь идти к скалам.
– Не время сейчас простудиться, – уговаривает ее Лора, – а то ты не сможешь завтра нырнуть!
