– Но дождь теплый, мама! Как душ! Я не заболею!
Голос ее поет под стук капель. Лили-Анн юркает под свод грота, чтобы не промокнуть насквозь, за ней Лора. Вместе они наблюдают, как Нинон наслаждается буйством стихий. Валентин подбегает к девочке и танцует перед ней. Его движения беспорядочны, руки и ноги мечутся во все стороны, и при свете молний в этом есть какая-то странная грация. Он как будто сбросил с плеч огромную тяжесть.
Через несколько минут малышка бежит к матери и показывает на Валентина.
– Во вытворяет!
Сияние ее улыбки пронзает сердце Лили-Анн, как стрела.
– Иди сушиться, маленькая глупышка, сердечко мое, – говорит она, укутывая плечи племянницы большим пляжным полотенцем.
– А я? – спрашивает Валентин, шагнув к ней и глядя ревниво.
Лили-Анн смотрит на него. Дождь разделил его взъерошенные волосы на густые пряди, которые липнут ко лбу. Она видит совсем близко его длинные, почти женские ресницы, ямочки гадкого мальчика, затененные щетиной щеки. Отдав банку Нинон, Лили-Анн улыбается.
– Иди и ты сушиться, большой глупыш.
– …Сердечко твое? – рискует Валентин.
– Дурак ты. Иди сюда.
Она разворачивает полотенце, и он закутывается в него.
Гроза. Почему Гвенаэль описал, как Лу-Анн и Зефир любят друг друга в грозу, когда ей этого совсем не хочется? Или, вернее, на нее иначе, чем на Лу-Анн, действует неотвратимость конца света. Она не кинется очертя голову в любовную связь только потому, что, возможно, скоро умрет. Да, ей уже нравится Валентин, и после его признаний в новом свете предстает его поведение, но подпускать его к себе по-прежнему не хочется. Им бы приручить друг друга. На это нужны как минимум недели. Их у них нет, но это ничего не меняет.
Нинон и Валентин продолжают танцевать, накрывшись полотенцами, как плащами. Лили-Анн окидывает взглядом грот. Ей хочется, чтобы завтра никогда не наступило. Хочется потеряться в настоящем, остановить время на этой секунде. Хочется прожить всю жизнь за щелчок пальцев. Хочется узнать, каково просыпаться рядом с мужчиной, которого любишь уже десять лет. Двадцать лет. Тридцать, почему бы нет. И пусть ей не судьба, пусть никогда не доведется этого пережить, она всё равно хочет знать страдания и боль, утраты и сомнения, и нежданно забрезживший свет в конце туннеля. Она хочет изведать всё, что и есть жизнь. Всё, о чём она читала только в книгах.
Почему ей не удается поверить, что они выживут?
Дождь стихает, и Лора приглашает желающих переночевать в доме. Отказываются только Гвенаэль и старый Макс.
Наверху больше нет электричества. Это ожидалось уже давно. Лора и Марк роются в шкафах, ищут свечи, пока остальные снимают промокшую одежду. Лили-Анн тихонько уходит, закрывается в своей комнате. Всё вокруг вибрирует, как будто комната живая. Она с тоской смотрит на культурные слои, расшифровать которые под силу ей одной. Есть зримое, вещицы на полках, вот бронзовая статуэтка, лошадка, подарок подруги отца, смешной стеклянный шар, в котором, если потрясти его, идет снег, его она привезла с какой-то школьной экскурсии, плюшевые игрушки, подаренные на память подругами по коллежу, потерянными из виду много лет назад…
Множество других следов ее отрочества покрывают стены. Постеры, открытки, фотографии, подвешенные на натянутой веревке с помощью крошечных прищепок, и пустоты, пробелы, более яркие обои в тех местах, где что-то было убрано – то ли просто надоело, то ли стало стыдно.
А если хорошо поискать, есть и детство. В книжном шкафу альбомы с картинками прячутся за сотнями романов. А порывшись в ящиках стола, она нашла бы свои первые тетрадки со стихами, первый одноразовый фотоаппарат, который рука не поднялась выбросить, разные крошечные сокровища, как, например, этот шарфик, без которого она не засыпала. Всё здесь. Всё, что она сочла нужным спасти, по крайней мере от мусорного ведра, а стало быть, имеющее для нее значение. Всё, что взрывы завтра сотрут в порошок вместе с тысячами других таких личных музеев в тысячах незнакомых домов.
Она снимает одежду и забирается под теплое одеяло.
Одиночество вдруг тяготит ее, и она думает, не принять ли предложение Валентина. Но это было бы нечестно. Это был бы обман. Это значило бы как будто дать ему то, чего он хочет, на самом деле ничего не дав. Они бы возненавидели друг друга. И она лежит в темноте с широко открытыми глазами одна, прижав к животу подушку.
89
Ч – 17
Гвенаэль укрылся в глубине грота.
Сидя на расстеленных одеялах, он пишет при убывающем свете карманного фонарика, у которого садятся батарейки. Старый Макс дожидается, когда дождь перестанет совсем, чтобы уйти в свою хижину. Пока он сидит на матрасе Валентина, прислонившись к скале; его открытые глаза видят моменты из прошлого, которыми он ни с кем не делится. Гвенаэль знает, что должен еще написать про Макса – или его литературного двойника Максанса. Но не сейчас. С тех пор как сегодня днем Лили-Анн указала ему на очевидность, он не в силах от нее отвлечься.
Ева – это Сара.
Или, вернее, Ева – ее тень, ее явная темная сторона, неумение жить, которое влечет ее к людям, но ей так страшно их терять, что они чувствуют эту пустоту в ней, пугаются, отталкивают ее, уходят. Ева – раненое дитя, скорчившееся внутри его Сары, такой общительной и напористой. Ева – та Сара, которую Гвенаэль сумел открыть, принять и полюбить много лет назад, но мало-помалу забыл ее, как будто исцелил, как будто силой любви можно затянуть старые воспаленные раны. Нет, нельзя. И ведь он это знает.
И теперь он, прежде уверенный, что никогда не сможет написать о той, кого любит, понимает, что ошибался. Быть может, он пишет Еву, чтобы вспомнить о сути Сары? Или вымаливает прощение за то, что забыл ее страх одиночества? Или хочет просто любить ее, даже так ужасно ушедшую?
Никакой уверенности у него нет.
Кроме одной: он должен продолжать писать.
Ева чувствует груз в животе. Металлическую тяжесть, распространяющуюся по всему телу до кончиков пальцев, от которой она слабеет и нервничает.
Страх.
Да, так и есть, Еве страшно.
Это не из-за грозы, громыхающей снаружи; это ее не волнует, она знает, что непогода пройдет. Это и не из-за взрывов, и не из-за голоса, который звучит у нее в голове и зовет ее. Нет, Еве страшно, потому что она чувствует: всё меняется.
Ее прежняя жизнь была проста. Иди себе прямо по бесконечному мосту, только достаточно быстро, чтобы не исчезнуть.
Сегодня же многие стихии, на которые Ева не обращала никакого внимания, просто существовавшие где-то рядом, всё настойчивее заявляют о себе. Она больше не может отмахнуться от них движением головы, как обычно. И это ее пугает.
Евино убежище – ее мост. Она вновь становится Евой-Которая-Идет посреди знакомого небытия, и на короткий миг груз в животе рассасывается. Но, оглядевшись вокруг, Ева сразу понимает, что ее страх обоснован, что всё уже изменилось: она не может совсем стереть грот, в котором находится. Мир других смешался с ее миром, и она больше не различает той грани, по которой шла, сколько себя помнит. Отчаявшись, Ева оставляет усилия и вновь оказывается в гроте.
