Лили-Анн, повинуясь инстинкту, идет быстро.
Она минует супермаркет. Решетка взломана, десятки человек уже проникли внутрь и грабят магазин. Она замечает мужчину, выходящего с ежиком для унитазов и чистящими средствами. Маньяк, не желающий, чтобы его обвинили в нечистоплотности, прежде чем его дом разлетится вдребезги? Другой бежит с плоским монитором под мышкой. Лили-Анн посмеялась бы, не чувствуй она ледяного холода внутри.
Она спускается в метро. Пробираясь подземными коридорами к перрону, замечает теснящиеся на станции семьи.
– Что вы здесь делаете? – спрашивает она семейную пару лет тридцати с младенцем.
– Резервируем место, – отвечает мужчина.
– Место?
– Снаружи не выжить. Противоатомные убежища под Домом Радио берут штурмом, до них не добраться. Поэтому мы здесь. Через несколько дней будет столпотворение, мы хотим заранее занять место.
Неглупо.
– Вы не знаете, поезда ходят?
– На автоматических линиях – да. На остальных – раз в два часа.
– Спасибо.
Банальность этого разговора – как удар в лицо. Ей почти кажется, что речь идет просто о забастовке. Лили-Анн вдруг понимает, что в обычный день она бы сейчас ехала в университет. Кто-то из ее сокурсников наверняка приедет туда, чтобы обсудить ситуацию. А она об этом и не подумала.
Что сделала бы Лора? – снова спрашивает она себя.
Лили-Анн выходит на воздух, чтобы пройти пешком до станции RER
[6].ее взгляд задерживается на витрине первого открытого ресторана, который она увидела с тех пор, как вышла из дома. Японский. От совпадения перехватывает горло.
Они наверняка в этом самолете, – успокаивает она себя, толкнув дверь ресторана.
10
Ч – 225
Гвенаэль просыпается. Протягивает руку.
Сары в постели нет. Вместо нее под руку попадается ноутбук. Гвен протирает глаза, смотрит на часы. 08:00. Он рухнул под утро на мягкий матрас, чтобы побыть немного в одиночестве и тишине, уверенный, что не сможет уснуть. Ошибся. Потерял два рабочих часа. Гвенаэль открывает компьютер, перечитывает последнюю написанную фразу.
– Гвен?
– Гм?
– Гвен!
Он поднимает глаза. Сара стоит, прислонившись к дверному косяку, щеки мокры от слез, глаза злые.
– Есть новости? – мягко спрашивает он.
Она мотает головой.
– В чём тогда дело?
– Ты мог бы хоть пальцем пошевелить, черт побери! Помочь мне всё приготовить!
– Что приготовить?
– В полдень самое позднее мы отсюда сваливаем. И не вернемся. Наверно, есть вещи, которые ты бы хотел взять с собой, я же не знаю, я не могу всё делать за тебя, ты мог бы в кои-то веки проявить интерес к реальному миру!
У Сары случаются порой вспышки ярости, погасить которые Гвенаэль неспособен. Она как будто находит в гневе успокоение, разрядку от невыносимого напряжения, ощущает себя более живой или более уверенной в себе. Да, выходя из себя, Сара чувствует в себе жизнь.
Чтобы противостоять ее срывам, Гвенаэлю приходится повторять мантры. Не принимать в себя эмоции Сары, расслабить мускулы, дышать медленно. Несмотря на все усилия, это удается ему лишь наполовину.
– Я не хочу справляться с этим кошмаром без тебя, – шепчет она, глотая слезы. – А ты не со мной, не совсем.
Он откладывает компьютер, садится.
– Я знаю, что это трудно понять. Несмотря на то что происходит, я пишу, и это еще имеет для меня смысл. Я ничего не могу поделать. Это не остановит взрывы, не спасет мир. Но это в каком-то смысле спасает меня, спасает давно, с отрочества, и сегодня тоже, и завтра. Это моя суть. Я никогда от тебя этого не скрывал, Сара, я предупреждал тебя тысячу раз, что это не изменится, что я не изменюсь, в этом – никогда. И каждый раз ты улыбалась, закатывала глаза, называла меня глупым. Ты говорила, что любишь меня таким, какой я есть.
Она утирает лицо.
– Я лгала.
– Знаю.
– Я всё равно тебя люблю.
– Знаю.
Теперь она спокойна. Гвенаэль же с трудом сдерживается, чтобы не дрожать. Сарин гнев еще бежит по его жилам.
– Если ты со мной, я не хочу брать с собой ничего, кроме моего романа, – говорит он.
Сара уходит, но он знает, что этот разговор не закончен.
И никогда не будет закончен.
11
Ч – 225
– А что, если мы пойдем где-нибудь пообедаем? – предлагает мать Валентину, складывая колоду карт. – Так давно…
Она не покидала квартиру три недели, и вдруг сегодня, когда начался конец света, хочет выйти… Умеет же она выбрать время.
– На улице, знаешь, такая суматоха из-за аварии… Может, лучше приготовим что-нибудь вместе?
– Я не могу больше сидеть взаперти. Пойду оденусь.
Валентин знает, что настаивать бесполезно.
Она возвращается через несколько минут в великоватых ей джинсах и яблочно-зеленой блузке с отложным воротником. Полный диссонанс с остальным миром. Сейчас она такая, какой он обожал ее ребенком. Восхитительная. Взволнованный, он натягивает свитер и церемонно подает ей руку, которую она принимает с улыбкой.
– Надо же, всё закрыто! – удивляется она, пройдя метров сто по запруженному машинами бульвару.
– Праздник, – говорит Валентин.
– Да? Какой?
– Гм… Вознесение? Успение? Ох, ты же знаешь, я всегда путаюсь в религиозных праздниках…
Она его уже не слушает. Поднимает глаза к небу, с наслаждением впитывает весеннее солнце, пригревающее ее бледную кожу.
– Вот! – радостно тычет она пальцем в витрину японского ресторана.
– Не рановато ли для суши? Еще нет девяти…
– Это будет как наши воскресные завтраки!
У Валентина щемит сердце. Их домашние ритуалы давным-давно растворились в ее депрессии, и завтраки остались лишь далеким воспоминанием.
Толкнув дверь, он делает шаг в сторону, пропуская девушку с длинными темными волосами. Выбирая столик как можно дальше от экрана телевизора и усаживая мать спиной к нему, он вдруг, как при вспышке, видит лицо девушки. Маленький вздернутый нос, густая темная челка… Та девушка, которой он вчера бросил бумажный самолетик! Это была она! Валентин смотрит на дверь, сгорая от желания кинуться вдогонку. Он колеблется – сердце пропускает удар, – но с сожалением машет рукой: она, наверно, уже далеко, а у него есть дела поважнее.
