— Надо все рассказать! — надрывалась белокурая толстушка, владелица приюта для собак.
— Они нам ничем не помогут, будет только хуже! — отвечал ей мужчина-кролик.
— Мы не можем скрывать детей бесконечно! Мы всё расскажем, и их никто не тронет! — наступала она.
— Мы не знаем, что за люди стоят за всем этим! Не думала, что они недалеко ушли от твоего любимого ФБР? — орал кролик.
— Подождите спорить, — спокойно сказал сидевший на диване папа. — Возможно, подтвердится версия с партнерами, и тогда Божену…
Он не договорил, и все разом замолчали — видимо, вспомнили про правило двадцати четырех часов.
— По крайней мере, если она у них, с ней ничего не случится, — отозвалась худощавая брюнетка, которая ходила туда-сюда по гостиной, то и дело сцепляя и расцепляя руки.
— Да ну, не успокаивай себя, — оборвал ее такой же худощавый брюнет, ее муж.
И спор пошел на новый виток.
— Надо сказать! Это единственный способ их защитить!
— Да, мы не сможем прятать их вечно!
— Не надо никому ничего рассказывать. — Мамин голос вклинился в общий шум, и спор стих, сдулся. — Мы не будем никому ничего рассказывать, по крайней мере пока, — повторила она.
По тому, как все затихли и слушали ее, стало ясно, что все молчаливо признают ее главной в этом разговоре.
— Но Саша… — начала пухлая блондинка, однако мама подняла руку, пресекая спор.
— Только представьте, что начнется, если все узнают. Репортеры будут ночевать у вас на лужайке. Подкарауливать детей в школе, в колледжах. Пред ставьте, как поведут себя церковь и религиозные фанатики. Представьте, — мама поднялась с кресла и стала ходить по гостиной, — подумайте, как отреагируют комиссии по этике. И сколько еще создадут комиссий, чтобы обсудить, имеют ли наши дети право ходить по земле и есть ли у них душа. Они проклянут нас за весь этот кошмар.
— Если бы ты не подбила нас на это… — Незнакомый мне голос осекся. Он звучал зло и обвинительно.
Мама, которой адресовалась эта оборванная фраза, молчала. А она не отвечала на обвинения только тогда, когда сама была с ними согласна.
— Мама? — Я вышла из коридора, изумленная.
Я не знала чего-то важного, что знали мои родители и родители моих сверстников, а у всех людей в гостиной были дети чуть младше меня.
Мама резко умолкла, увидев меня.
— Что здесь происходит? О чем вы говорите? — спросила я, осматривая всех по очереди.
Они переглядывались. Лица у всех были виноватые и растерянные.
— Нина, иди спать, — сказала мама твердо. У нее под глазами были темные круги, лицо — усталое.
— Чего мы не знаем? Почему нас будут преследовать? — снова задала вопрос я.
Мама опустила глаза в пол и молчала.
Первой нашлась светловолосая толстушка.
— Идем-идем, я отведу тебя, — сказала она, подхватывая меня под локоть и подталкивая в сторону моей комнаты.
Мама по-прежнему смотрела в пол, поэтому я дала толстушке увести меня. Она завела меня в комнату, уложила в кровать, словно я была семилетним ребенком, и укрыла одеялом. Делала она все это автоматически, будучи мыслями где-то далеко. Я вспомнила, что у нее двое сыновей — семи лет и семнадцати.
— Что происходит? — спросила я, уже не надеясь получить ответ. И не получила его.
Она взглянула на меня, провела рукой по моим волосам, похлопала по руке.
— Мы не хотели, чтобы все так получилось.
И покинула комнату, закрыв за собой дверь.
В гостиной уже опять вовсю спорили, поэтому я вышла из комнаты, не опасаясь, что меня услышат, и села на корточки у дверного проема, прислонившись спиной к стене. После короткой и бурной перебранки, в которой уже переходили на личности, слово снова взяла мама. Она говорила негромко и спокойно, никто ее не перебивал.
— Вспомните, сколько было противников ЭКО в семидесятых. Да и сейчас тоже — вспомните недавние пикеты. Общество не готово. Тем более к такому. Мы должны защитить их право на обычную жизнь.
— Но они не обычные люди!
— Нет! — оборвала мама собеседника на полуслове. — Они обычные, такие, как все!
— Хорошо, — прервал ее еще один собеседник, однокурсник папы. — Как вы объясните детям, что мы прячем их? Они захотят знать, и очень скоро, к чему эта безопасность, и доступы по коду, и шифрование чатов.
— Им пока нельзя говорить, думаю, — произнес женский голос.
— Я тоже думаю, что стоит сказать позже, лет через пять, — согласилась мама.
— Но они рано или поздно найдут их! — кипятился сокурсник.
— Они специально разыграли этот спектакль, понять бы зачем, — задумчиво сказала мама.
— Чтобы предупредить нас, вот зачем! Чтобы кто-то из нас сорвался и выдал все имена!
— Всех имен не знает никто, я думаю, — ответила мама.
У нее был испуганный и встревоженный голос. Захотелось выглянуть, посмотреть ей в лицо и убедиться, что она боится, но я опасалась, что они меня заметят и прервут разговор. У меня начала гудеть голова от осознания того, что все начинается снова, как в прошлый раз, и я лишена возможности защититься, не попасть в лавину, не лететь вниз без шанса остановиться.
Они на несколько секунд замолчали — выдохлись, устали кричать и спорить. И в этот момент раздался громкий, сверлящий уши звонок маминого мобильного. Мама приняла вызов и включила громкую связь. В трубке кто-то всхлипывал.
— Лиза, Лиза, держись, — одновременно произнесли несколько голосов.
— Что у вас происходит? — спросила мама, запоздалым эхом повторяя мои слова.
— Офицеры отошли, а вообще мне нельзя ни с кем говорить, — всхлипнула мать Божены. — Мы ждем, когда позвонят похитители. Все телефоны на прослушке, кроме этого, старого.
— Они еще не звонили? — спросила мама.
Ответа не последовало, из чего я поняла, что Лиза, Елизавета Михайловна, отрицательно покачала головой.
— Слава в больнице, пришел в себя, — всхлипнула она.
— Мы заедем к нему завтра, — сказал кто-то из мужчин в комнате.
— Я все время думаю: что, если это не партнеры, а…
— Давайте дождемся звонка похитителей, не будем паниковать раньше времени, — попросил папа.
— Вам легко говорить! Ваши дети дома! Они не звонят, я… Я не знаю, что с ней! — прокричал плачущий голос в трубке. — Я готова на все, имейте в виду! Я расскажу все, что знаю, лишь бы найти ее!
Связь резко оборвалась.
— Вот именно этого они и хотят, — раздался голос папы.
— Зачем они назвали ее Боженой, зачем? — прозвучал незнакомый мужской голос. — Так подставиться! Ведь это же очевидно!
