Бланка, услышав шум, доносящийся с равнины, порывисто обернулась в ту сторону и чуть не вскричала от радости: на них галопом неслась кавалерия; средь вихрей пыли, впереди войска полоскались на ветру знамёна с гербами Шампани! Дерзкий и отважный, как Сципион
[41], хотя и не столь честолюбивый, граф Шампанский мчался впереди на вороном скакуне, чтобы спасти от плена даму своего сердца!
— Тибо… Боже мой, это он! — всплеснув руками, воскликнула Бланка. — Господи, благодарю Тебя, что послал мне на помощь моего верного друга!
Тем временем — пока герцог метался туда-сюда, не зная, что предпринять, и в гневе глядя на стражников, при виде целой армии рыцарей спешно закрывавших ворота города, — войско Тибо налетело на оба отряда Моклерка и вмиг уничтожило их, словно то были всего лишь манекены на учебном поле для боя.
— Стой, Тибо, остановись! Мы сдаёмся! — догадался наконец крикнуть герцог, но было уже поздно.
Почти вся его сотня полегла на месте, осталось в живых всего лишь около десятка воинов: они успели, бросив оружие, сдаться в плен.
Сам герцог с ужасом глядел на Тибо, который мчался на него, наклонив вперёд голову в шлеме и держа в руке копьё. Близ гарды развевался на ветру алый шарф Бланки Кастильской. У Моклерка не было копья. Считанные секунды жизни оставались ему, чтобы успеть сдаться, но истекли они, и, уже увидев у самой своей груди остриё копья, герцог ударил по нему мечом, одновременно рванув коня в сторону. И тотчас удар по голове оглушил его. Шлем свалился на землю, искорёженный, а к шее, уже порезав кожу, тесно приник обоюдоострый клинок, несущий смерть.
— Проси пощады, герцог! — громко крикнул Тибо. — Клянусь Богородицей, я срежу твою пустую голову, как кочан капусты, если ты не бросишь оружия!
— Чтоб тебе пусто было, — процедил Моклерк, бросая меч и с ненавистью глядя на своего бывшего союзника. — Откуда тебя только принесло! Видать, ты знаешься с нечистой силой, коли она привела тебя сюда в нужный момент.
— Меня привела сюда преданность справедливому делу и своему сюзерену, а кому подчиняешься ты, мятежник?
— Я повинуюсь правомочному правительству, а нынешняя власть незаконна! Тебе ли об этом не знать, граф Шампанский?
Бланка не могла не вмешаться — разговор шёл о ней:
— Покойный король доверил опеку над юным монархом его матери. Сколько раз я буду повторять тебе это, Моклерк!
Но тот упрямством мог поспорить с быком, бьющим рогами в закрытые ворота.
— Опекуном обязан быть ближайший родственник по династической линии генеалогического древа Капетингов, а это граф Булонский, дядя короля!
Опять всё то же. Бланка скрипнула зубами: будь проклят этот упрямый осёл!
— В завещании короля об этом не сказано ни слова, — в который уже раз возразила она. — Документ прочёл архиепископ Санса в присутствии всех знатных людей королевства. Это ли не доказательство? Не веришь Святой церкви, герцог?
Но «осел» упрямо гнул свою линию:
— Не верю. Документ поддельный! Король не завещал стоять во главе государства его жене-иностранке! Властелина должен выбирать Королевский совет, состоящий в большинстве своём из родственников усопшего монарха.
Бланка поморщилась. Как надоело ей объяснять одно и то же!
А Моклерк продолжал:
— Таков закон со времён Людовика Шестого. И короновать твоего сына следовало в присутствии всех знатных вельмож, а не кучки епископов и дворян. В этом наш протест против наспех созданного правительства. Мы требуем отстранения от власти женщины иноземного происхождения и роспуска Королевского совета.
Бланка не выдержала: голос её, с нотками гнева и отчаяния, возвысился, она уже не следила за тактичностью речи:
— Двадцать семь лет я живу во Франции, уже четыре года я королева, и я мать юного короля и его братьев! Когда вы наконец угомонитесь и перестанете видеть во мне лишь иностранку! А ты сам, герцог? Кто ты такой, чтобы бросать мне в лицо подобные обвинения, на которые имеет право лишь наместник Господа на земле Папа Римский!
— Мой род королевского происхождения, — вновь затянул заученную песню герцог Бретани. — Мой дед — Робер Великий, граф де Дрё, сын Людовика Шестого, а мой отец…
— Заткнись, Моклерк, мы слышали это! — прервал его Тибо. — Довольно хвастать своей родословной. Ты стал безбожником, ибо клятвопреступление — есть отречение от Бога!
— Ты тоже отрекался, граф Тибо; почему бы тебе самому не поставить в вину то, что ты приписываешь мне?
— Бог указал мне верный путь и даровал прощение.
— Путь тебе указала твоя любовница, она же и простила тебя. Похоже, испанская дама заменила тебе Бога. Ты почитаешь не Его, а женщину, которую ставишь выше Господа, становясь вероотступником на ещё худший манер.
— Лучше почитать женщину, стоящую во главе королевства, нежели чужого монарха, мечтающего прибрать это королевство к своим рукам.
— Стыдись, Тибо, ты говоришь устами этой женщины, потому что стал дамским угодником!
— Зато я не стал предателем интересов короны.
— Моя родина — Бретань, я волен выбирать себе сюзерена.
— Ты вассал французского короля, и твоя родина не Бретань. Ты герцог не по праву рождения, а потому, что был женат на наследнице Бретани — герцогине Алисе Бретонской, урождённой де Туар. По сути же, ты — всего лишь сын графа де Дрё, женатого на Иоланде де Куси. Кем бы ты был, если бы твоя покойная супруга не возложила тебе на голову герцогскую корону? Владельцем сеньории, не больше того. Высокий титул тебя развратил, ты возгордился, а гордыня — есть один из семи смертных грехов. А теперь выбирай: либо ты мой пленник и я запрошу за тебя солидный выкуп, либо ты смиришься. Последнее будет для тебя проще, ибо тебе придётся поступиться всего лишь своей честью, от которой у тебя ещё кое-что осталось.
Моклерк понял, что легко отделается. Он готов был принести целую сотню присяг, лишь бы не сидеть в тюрьме и не заставлять своё семейство оплачивать его неудачный вояж из Бретани в Дрё.
— Что я должен сделать и сказать? — спросил он, обращаясь к Тибо, как к равному, и не глядя на королеву-мать, никакой власти за которой он не признавал.
— Ты должен стать на колени перед королевой Бланкой Кастильской, поцеловать ей руку и, опустив голову, просить смиренно простить тебя.
Моклерк чуть не вскричал от негодования, в ужасе глядя на Тибо и чувствуя, что теряет дар речи. Неслыханное унижение! Не лучше ли смерть или плен, чем такой позор? Но Тибо ещё не закончил. И пленник услышал:
