В столовой Марион могли удобно разместиться пятьдесят человек. Двадцать великолепно обставленных комнат всегда ждали своих гостей. В саду, рядом с океаном, был бассейн длиной в тридцать метров, выложенный итальянским мрамором, над которым протянулся венецианский мраморный горбатый мостик. Неподалеку располагалась барная комната с небольшим возвышением для танцев.
Власти Санта-Моники планировали построить гавань для малых морских судов и яхт. Этот проект поддерживался в печати лос-анджелесской газетой «Таймс». У меня самого была небольшая яхта, и я тоже поддерживал эту идею, о чем как-то сказал Херсту за завтраком.
– Это деморализует всю округу, – отреагировал Херст. – Представь себе всех этих моряков, заглядывающих в окна наших домов, как в публичные дома!
С тех пор о гавани никто больше не вспоминал.
Херст всегда вел себя совершенно естественно. В хорошем настроении он мог неуклюже танцевать свой любимый чарльстон, нисколько не думая, хорошо он это делает или нет. Он не был позером и всегда делал то, что ему действительно нравилось. Иногда он был бесконечно скучен, но никогда не предпринимал усилий для показного веселья. Многие были уверены, что ежедневную редакторскую колонку за подписью Херста писал Артур Брисбейн, но сам Артур сказал мне, что Херст был одним из лучших авторов редакционных статей в стране.
Иногда Херст вел себя абсолютно по-детски и легко обижался на все и всех. Помню, как однажды вечером мы выбирали партнеров для игры в шарады и он пожаловался, что остался один.
– Не надо расстраиваться, – с улыбкой сказал ему Джек Гилберт, – мы с вами сыграем отдельную шараду – обыграем словосочетание «контейнер для таблеток»: я буду контейнером, а вы – таблеткой.
Но Херст продолжал обижаться и сказал с дрожью в голосе:
– Не буду я играть в ваши глупые шарады, – а затем ушел, громко хлопнув дверью.
Ранчо Херста в Сан-Симеоне занимало площадь более полутора тысяч квадратных километров и простиралось на пятьдесят километров вдоль тихоокеанского побережья. Жилые постройки находились в глубине ранчо, на плато, в семи километрах от берега и на высоте ста пятидесяти метров над уровнем моря, и выглядели как неприступная цитадель. Основной особняк был выстроен из нескольких старых замков, перевезенных в Америку из Европы. Фасад особняка выглядел комбинацией Реймского собора и гигантского швейцарского шале. По периметру особняк окружали пять итальянских вилл, построенных по краям плато, в каждой вилле можно было разместить по шесть гостей. Виллы были обставлены мебелью в итальянском стиле, потолки разрисованы в барочном стиле – сверху на гостей взирали, улыбаясь, серафимы и херувимы. Еще тридцать гостей можно было разместить в комнатах замка. Зал для приемов площадью 450 квадратных метров был украшен гобеленами, как настоящими, так и имитацией. По углам этого роскошного зала стояли столы для игры в триктрак
[85] и пинбол
[86]. Столовая являла собой уменьшенную копию главного зала Вестминстерского аббатства, в ней свободно размещались восемьсот гостей. За всем этим богатством ухаживали шестьдесят слуг.
Рядом с замком, на расстоянии прямой слышимости, размещался зоопарк, в котором держали львов, тигров, медведей, орангутангов и других обезьян, а также птиц и рептилий.
От ворот ранчо к замку вела семикилометровая дорога с повсюду расставленными объявлениями: «Звери имеют преимущество». Иногда приходилось сидеть в машине и ждать, пока стадо страусов не освободит дорогу. По территории бродили стада овец, оленей, лосей и бизонов, да так, что нельзя было ни пройти, ни проехать.
На железнодорожном вокзале гостей встречали специальные автомобили, а для частных самолетов была предусмотрена взлетно-посадочная полоса. Если вы приезжали в перерыв между трапезами, вас обычно провожали до места размещения и предупреждали, что обед начинается в восемь, а коктейли подают в основном зале с семи тридцати.
В качестве развлечений гостям предлагалось поплавать, совершить конную прогулку, поиграть в теннис или любую другую игру, посетить зоопарк. Херст установил строгое правило: все коктейли подавались исключительно после шести вечера, но Марион собирала гостей у себя, где коктейли подавались когда угодно.
Обеды поражали своей изысканностью и легко могли соперничать с королевскими застольями времен Карла I. Меню было сезонным: фазаны, дикие утки, куропатки и дикая оленина. Но при всем этом благолепии салфетки на столах были бумажными, и только когда в резиденцию приезжала миссис Херст, гостям предлагали салфетки из льна.
Миссис Херст появлялась на ранчо один раз в год, и это не вызывало никаких сложностей. Сосуществование Марион и миссис Херст стало основным принципом, который принимали все: перед приездом миссис Херст Марион и ее гости, то есть все мы, уезжали с ранчо или переезжали на океанскую виллу Марион в Санта-Монике. Я познакомился с миссис Миллисент Херст в 1916 году, и мы оставались очень хорошими друзьями, так что у меня был карт-бланш на посещение обоих домов. Когда Миллисент появлялась на ранчо со своими друзьями из Сан-Франциско, она обычно приглашала меня на уикенд, и я появлялся, делая вид, что это был мой первый приезд в году. Миллисент не питала никаких иллюзий и относилась к создавшейся ситуации по-философски: «Если бы не Марион, то была бы другая женщина». Она часто разговаривала со мной о Херсте и Марион, но в ее голосе я никогда не чувствовал горечи.
– Он до сих пор ведет себя так, как будто между нами все в порядке, а Марион вообще не существует, – говорила она. – Когда я приезжаю, он всегда выглядит ласковым и очаровательным, но никогда не остается больше чем на несколько часов. Раз за разом все проходит по одному и тому же сценарию. В середине обеда в столовую входит дворецкий и вручает Херсту записку. Херст извиняется и выходит из-за стола, а потом появляется вновь и объявляет, что срочные дела ждут его в Лос-Анджелесе. Мы все притворяемся, что верим ему, хотя прекрасно понимаем, что он едет к Марион.
Как-то вечером после обеда мы с Миллисент вышли на прогулку. Светила луна, озаряя своим загадочным светом верхушки семи гор, в небе сияли россыпи звезд. Мы остановились, наслаждаясь красотой открывшейся панорамы. Со стороны зоопарка раздавались львиные рыки и длинные вопли огромного орангутанга, эхо которых отражалось и пропадало где-то в горах. От этих кошмарных воплей в жилах леденела кровь. Каждый вечер после захода солнца орангутанг начинал кричать – сначала тихо, а потом все громче и громче, пока этот крик не превращался в жуткий звериный вой, продолжавшийся всю ночь.
– Это страшилище совсем из ума выжило, – сказал я.
– Это место полно безумия. Посмотрите только на это! – Она показала рукой на замок. – Вот создание сумасшедшего Отто… и он будет достраивать и надстраивать его и не остановится до конца жизни. И что тогда со всем этим будет? Никто не сможет содержать такую громаду. Отель здесь не устроить, а если он оставит все государству, то вряд ли они извлекут из этого хоть какую-то пользу, здесь даже университет не откроешь.
