Мы сняли большой зал в отеле, и следующим утром я встретился с американской прессой. После коктейлей я появился в зале и сразу же почувствовал недоброжелательное отношение. Я встал за маленькую трибуну и, стараясь быть максимально приветливым, обратился к публике:
– Приветствую вас, уважаемые дамы и господа! Я здесь, чтобы ответить вам на любые вопросы, имеющие отношение к моей новой работе и моим планам на будущее.
В зале повисла тишина.
– Пожалуйста, не все сразу, – я улыбнулся, попытавшись пошутить.
В конце концов, какая-то дама, сидевшая прямо передо мной, задала свой вопрос:
– Вы коммунист?
– Нет, – ответил я громко и ясно. – Следующий вопрос, пожалуйста.
Я услышал какое-то бормотание и уж было подумал, что это представитель «Дэйли Ньюс» решил задать свои каверзные вопросы, но ошибся – он не соизволил присутствовать. Вместо него вопрос задал неряшливо выглядевший тип в пальто. Он низко склонился над листком бумаги и начал что-то неразборчиво бубнить.
– Прошу прощения, – прервал я его. – Вам придется зачитать свой вопрос еще раз, я не понял ни одного вашего слова.
Он начал снова:
– Мы, представители Католического общества ветеранов…
– Я здесь не для того, чтобы отвечать на вопросы Католического общества ветеранов, это пресс-конференция.
– Почему вы так и не стали гражданином США? – послышался чей-то голос.
– Я не вижу причин для изменения своего гражданства. Я считаю себя гражданином всего мира.
В зале поднялся шум. Два или три человека стали одновременно о чем-то спрашивать. Один из голосов оказался громче других:
– Но вы зарабатываете свои деньги здесь, в Америке.
– Ну что же, если вас так волнует коммерческая сторона вопроса, отвечу вам прямо. Мой бизнес имеет международный характер. Семьдесят процентов моего дохода приходятся на зарубежные страны, а Соединенные Штаты получают все сто процентов налогов с моих доходов. Как видите, я очень честный иностранец, который платит налоги.
Тут опять возник тип из Католического легиона:
– Здесь вы зарабатываете свои деньги или еще где-то, мы все, кто когда-то высадились на берегах Франции, считаем вас иностранцем.
– А вы не единственный человек, который там высаживался, – ответил я. – Двое моих сыновей воевали в составе армии генерала Паттона, они шли в первом эшелоне и не спекулируют этим, как вы.
– Вы знакомы с Хансом Эйслером?
– Да, это мой близкий друг и великий музыкант.
– А вы знаете, что он коммунист?
– Мне все равно, кто он, моя дружба не зависит от политических убеждений.
– Это говорит о том, что вы симпатизируете коммунистам.
– Никто не смеет мне указывать, кого любить, а кого нет. Мы еще не дошли до этого, слава богу.
И вдруг среди хора агрессивных высказываний раздался чей-то голос:
– Как должен чувствовать себя артист, который подарил столько счастья и искренности простым людям во всем мире, а теперь вынужден терпеть унижения и оскорбления от так называемых представителей американской прессы?
Я совершенно не ждал никакой симпатии в этом зале и поэтому, не расслышав, резко ответил:
– Извините, я не понял вас, повторите свой вопрос еще раз.
Мой пресс-атташе прошептал:
– Этот парень на вашей стороне, он произнес очень хорошие слова.
Парнем оказался Джеймс Эйджи, американский поэт и новеллист, который в то время писал очерки и критические статьи для «Таймс». Я почувствовал сильное смущение и растерянность.
– Прошу прощения, – повторил я, – я просто не расслышал, что вы сказали, не повторите ли свой вопрос еще раз?
– Не знаю, смогу ли, – сказал он, тоже чувствуя некоторую растерянность, но все же повторил свои слова.
Я не нашелся, как ответить, и только покачал головой:
– Без комментариев… И спасибо вам большое.
Я был в полном смятении после его добрых слов и чувствовал, что больше не в состоянии бороться с враждебностью собравшихся в зале людей.
– Дамы и господа, прошу прощения. Я предполагал, что эта встреча будет посвящена моему новому фильму, но вместо этого она превратилась в политическую перебранку, а потому мне нечего больше добавить.
У меня заныло сердце после этой встречи, я понял, что живу во враждебном мире, где все настроены против меня.
И все же я не мог в это поверить. Меня поздравляли после выхода «Великого диктатора», который принес мне столько, сколько я никогда не зарабатывал раньше, да и перед своим последним фильмом мы много внимания уделили рекламе. Я был уверен в успехе «Месье Верду», и вся компания «Юнайтед Артистс» была на моей стороне.
Мне позвонила Мэри Пикфорд и сказала, что хотела бы пойти на премьеру вместе со мной и Уной. Мы пригласили ее пообедать в ресторане «21». Мэри прилично опоздала, сославшись на то, что ее задержали на коктейльной вечеринке, с которой она никак не могла уйти.
Кинотеатр, где должна была состояться премьера, окружали толпы людей. Мы пробивались ко входу и увидели человека, ведущего радиорепортаж:
– На премьеру приехали Чарли Чаплин и его жена. О-о! Вместе с ними приехала и особая гостья, очаровательная актриса, звезда немого кино, которую все еще любит вся Америка! Встречайте Мэри Пикфорд. Мэри, не хотите ли сказать несколько слов о сегодняшней премьере?
В фойе было столько людей, что трудно было дышать, а толпы все напирали с улицы. Мэри пробралась к микрофону, все еще держа меня за руку.
– Дамы и господа, слово – Мэри Пикфорд!
Среди всего этого шума, гама и толкотни раздался голос Мэри:
– Две тысячи лет назад был рожден Христос, а сегодня…
Дальше ей ничего сказать не дали – навалилась толпа и буквально отбросила ее от микрофона. Мэри все еще как-то умудрялась держать меня за руку, а я думал – какие еще сюрпризы принесет нам эта премьера?
В тот вечер атмосфера в зале была неспокойной, казалось, что зрители пришли, чтобы что-то кому-то доказать. Фильм начался, и если все предыдущие картины встречали с явным нетерпением и веселыми возгласами, то на этот раз прозвучали какие-то нервные аплодисменты и шиканье. Должен признаться, что это шиканье ударило по мне сильнее, чем неприязнь прессы.
Показ продолжался, а мое беспокойство все усиливалось. Да, зал смеялся, но это был разный смех, не тот, который заполнял зал, когда зрители смотрели «Золотую лихорадку», «Огни большого города» или «На плечо!». Это был смех, который возникал в ответ на чье-то недовольное шипение. Сердце упало, и я понял, что больше не могу оставаться в зале.
– Я хочу выйти, мне этого не вынести, – прошептал я Уне.
