День отъезда превратился для меня в сплошное мучение. Уна отдавала последние распоряжения по дому, а я стоял на лужайке, смотрел на дом и испытывал противоречивые чувства. Как много всего произошло в этих стенах, сколько счастья и сколько разочарований. Сад и дом выглядели такими мирными и родными, что мне вдруг совсем расхотелось уезжать.
Попрощавшись с Хелен, нашей служанкой, и Генри, дворецким, я прошел на кухню, чтобы попрощаться с Анной, нашим поваром. В таких случаях я становлюсь очень застенчив, а Анна, крупная полная женщина, была к тому же немного глуховата. «До свидания!» – повторил я еще раз и дотронулся до ее руки. Последней из дома уходила Уна. Позже она сказала мне, что служанка и повар плакали, расставаясь с нами. На станции нас ждал мой ассистент Джерри Эпстайн.
Путешествие через всю страну подействовало на меня успокаивающе. Перед посадкой на корабль почти целую неделю мы провели в Нью-Йорке. Но как только я собрался отвести здесь душу, позвонил мой адвокат Чарльз Шварц и сказал, что один из наших служащих в «Юнайтед Артистс» предъявил компании иск на несколько миллионов долларов.
– Это все чепуха, Чарли, я просто не хочу, чтобы вам вручили повестку и испортили весь отдых.
И вот четыре последних дня я безвылазно просидел в номере отеля, в то время как Уна и дети вовсю наслаждались Нью-Йорком. Но, невзирая на все повестки, я был твердо намерен появиться на предварительном показе «Огней рампы» для журналистов.
Крокер, ставший моим пресс-секретарем, организовал завтрак с членами редакций журналов «Тайм» и «Лайф»
[152]. Я бы сравнил это мероприятие с прыжком через обруч
[153] – чего только не сделаешь ради рекламы. Их офис с голыми белыми оштукатуренными стенами прекрасно подходил к холодной атмосфере, царившей на завтраке. Я сидел, пытаясь выглядеть дружелюбным и обаятельным, перед рядами этих мрачных короткостриженых типов из «Таймс». Даже еда была такой же непривлекательной, как и все вокруг, – безвкусный цыпленок с желтоватой вязкой подливкой. Увы, как я ни старался расположить их к моему новому фильму, ничего не могло помочь – ни мое присутствие, ни мои попытки развеселить их, ни еда… Они безжалостно раскритиковали «Огни рампы».
Во время предварительного показа в зале, как и на завтраке, царила холодная и далеко не дружелюбная атмосфера, но позже я был приятно удивлен положительными откликами в некоторых влиятельных и популярных газетах.
Глава тридцатая
Я поднялся на борт «Королевы Элизабет» в пять утра – это время больше подходило для романтиков, но не для меня – хмурого пассажира, скрывающегося от курьеров с повестками из суда. Я четко следовал наставлениям своего адвоката: незаметно пробраться на борт, закрыться в номере и не высовываться, пока судно не отойдет от причала. За последние десять лет я успел привыкнуть ко всяким неожиданностям и поворотам, а потому безропотно следовал инструкции.
А мне так хотелось постоять со всей семьей на верхней палубе и насладиться началом медленного движения, плавно уносящего меня в другую жизнь. И вот вместо этого я позорно прятался за закрытой на замок дверью и опасливо выглядывал в иллюминатор.
– Это я, – сказала Уна, тихонько постучавшись.
Я осторожно открыл.
– Джеймс Эйджи только что подъехал попрощаться. Он стоит вон там, на причале. Я крикнула ему, что ты прячешься от судебных курьеров и помашешь ему рукой из иллюминатора. Видишь, вон он, стоит на самом краю пирса, – сказала Уна.
Я увидел Джима, стоявшего поодаль от группы людей, под яркими лучами восходящего солнца, и пристально смотревшего на наше судно. Быстро схватив свою шляпу, я начал неистово махать рукой, Уна наблюдала за всем этим из другого иллюминатора.
– Нет, он не видит тебя.
Да, Джим так и не увидел меня, а я видел его последний раз в своей жизни. Я помню его, одиноко стоявшего на пирсе, как будто вдали от всего остального мира, внимательно и пытливо смотревшего вперед. Он умер через два года в результате сердечного приступа.
Наконец, все было готово к отплытию, и, так и не дождавшись начала движения, я вышел на палубу, чувствуя себя свободным человеком. Надо мной небоскребами нависал Нью-Йорк – такой надменный и такой благородный, удалявшийся от меня в потоке солнечного света и становившийся все красивее по мере движения… И вот Америка исчезла в утренней дымке, оставив в моей душе какое-то странное и непонятное чувство.
Вместе со всей семьей я с нетерпением ждал встречи с Англией и в то же время чувствовал себя абсолютно расслабленным. Безграничные пространства Атлантики освежают и очищают. Я ощущал себя совершенно другим человеком.
Я не был больше легендой мира кино или божком для поклонения, я превратился в обыкновенного человека, который с семьей отправился на каникулы. Дети играли на верхней палубе, а мы с Уной заняли пару удобных кресел на палубе ниже. У меня было такое чувство, будто я наконец-то понял, что такое счастье, и от этого мне стало немного обидно.
Мы сидели и c любовью говорили о друзьях, с которыми попрощались, мы даже вспомнили о том, как дружелюбно меня встретили в офисе Иммиграционного департамента. Как быстро мы таем, почувствовав хорошее к себе отношение, и как быстро забываем о несправедливости.
Мы с Уной собирались устроить себе длинные каникулы и посвятить время всевозможным удовольствиям. А еще в наших желаниях присутствовал и деловой аспект – в Европе начинался прокат «Огней рампы». Иными словами, мы планировали получить удовольствие от совмещения отдыха и деловой активности.
На следующий день мы весело позавтракали в компании семьи Артура Рубинштейна
[154] и Адольфа Грина
[155]. Но в середине застолья Гарри Крокеру принесли радиограмму. Он хотел было спрятать ее в карман, но посыльный остановил его: «Они ждут ответа по беспроводной связи». Гарри прочитал послание, и лицо его потемнело, он извинился и вышел.
Немного позже он позвал меня к себе в каюту и прочитал сообщение. В нем говорилось, что мне запрещен въезд в Соединенные Штаты и если я захочу вернуться, мне придется предстать перед Иммиграционным советом и ответить на обвинения политического порядка, а также обвинения в моральной распущенности. Агентство «Юнайтед Пресс» спрашивало, хочу ли я сделать по этому поводу заявление.
Мои нервы были натянуты до предела. Мне было совершенно все равно, возвращаться в эту несчастную страну или нет. Мне хотелось ответить, что чем быстрее я выберусь из атмосферы ненависти и презрения, тем лучше, что я сыт по горло оскорблениями и ханжеством Америки и что все это мне просто осточертело. Но дело было в том, что все, чем я владел, оставалось в Штатах, и я приходил в ужас от того, что они могли найти способ конфисковать все, что мне принадлежало. Теперь я мог ожидать от них чего угодно, любой подлости. Поэтому я заявил, что вернусь в страну и отвечу на все обвинения, что моя въездная виза – это не просто «клочок бумажки», а документ, официально и добровольно выданный мне правительством Соединенных Штатов, и… бла-бла-бла.
