На этом наш спокойный отдых на корабле закончился. Со всех частей света на борт летели радиограммы, которые требовали от меня заявлений. В Шербуре, где мы сделали первую остановку, прежде чем сойти на берег в Саутгемптоне, более сотни европейских журналистов поднялись на борт и просили меня дать им интервью. Мы договорились, что устроим для них часовую пресс-конференцию в судовом буфете после завтрака. Все они высказывали мне открытую симпатию, но атмосфера оставалась напряженной и безрадостной.
* * *
Во время поездки из Саутгемптона в Лондон меня не покидало тревожное чувство, но оно не было связано с запретом на въезд в США. Более всего меня волновала реакция Уны и наших детей на встречу с Англией. Ведь я долгие годы рассказывал им о красотах юго-западной части Англии – Девоншира и Корнуолла, а сейчас мы проезжали мимо мрачных кварталов с домами из красного кирпича и однообразных построек, бесконечными рядами взбиравшихся на холмы.
– Они все выглядят совершенно одинаково, – сказала мне Уна.
– Подожди немного, – ответил я, – мы только-только выехали из Саутгемптона.
И действительно, чем дальше мы отъезжали от города, тем красивее становилось вокруг.
В Лондоне поезд остановился на станции Ватерлоо, где нас встречала толпа поклонников, которые были полны признательности и энтузиазма, как и в старые добрые времена. Они приветственно махали руками и кричали.
– Покажи им всем, Чарли! – горланил один из них.
Это был по-настоящему теплый прием.
Наконец мы с Уной остались одни. Мы стояли у окна в наших апартаментах на пятом этаже отеля «Савой», и я смотрел на новый мост Ватерлоо. Он был красив, но, увы, теперь это мало что значило для меня – лишь то, что именно от него дорога вела назад, в мое детство. Мы стояли молча, наслаждаясь самой прекрасной в мире картиной большого города. Я всегда восхищался элегантностью площади Согласия в Париже, чувствовал энергию и мистику отражений заходящего солнца в Нью-Йорке, но ничто не могло сравниться с видом Лондона и Темзы из окна нашего отеля, как невозможно сравнивать естественную теплоту и человечность с искусственно созданным великолепием.
Я посмотрел на Уну. Она стояла, завороженная этим прекрасным зрелищем, и казалась гораздо моложе своих двадцати семи лет. Ей много пришлось пережить за годы жизни со мной, и сейчас, как и в течение всего этого времени, она была рядом со мной – смотрела на Лондон, и солнце играло в ее темных волосах. Я заметил одну или две тонкие серебристые ниточки, но промолчал, а когда она тихо сказала мне: «Мне нравится Лондон», я понял, что никогда не расстанусь с ней.
С тех пор как я побывал здесь в последний раз, прошло целых двадцать лет. Я смотрел на реку и изгибы ее русла, иногда берега выглядели уродливо, а современные формы зданий во многом портили пейзаж. Половина моего детства прошла среди этих грязных до черноты, пустующих домов.
Мы с Уной гуляли по Лестер-сквер и Пикадилли, захваченным хот-догами, барами с молочными коктейлями, киосками с едой и всякой всячиной на типичный американский манер. Мы смотрели на слонявшихся по улицам парней без головных уборов и на девушек в голубых джинсах. Я еще помнил время, когда для прогулок по Вест-Энду люди надевали желтые перчатки и держали в руках трости. Но старый мир ушел, а на его место пришел новый, и вот уже и глаза оценивают все по-другому, и эмоции появляются по совершенно другим поводам. Мужчины плачут, слушая джаз, а насилие превратилось в сексуальность. Время берет свое.
Мы взяли такси до Кеннингтона, чтобы посмотреть на дом № 3 на Поунелл-террас, но дом был пуст, его готовили к сносу. Мы остановились возле дома № 287 на Кеннингтон-роуд, где Сидни и я жили с моим отцом, а потом прошли через район Белгравия и увидели в окнах некогда великолепных частных домов свет неоновых ламп и клерков, склонившихся над столами. Вместо многих старых домов построили новые, словно спичечные коробки из стекла и цемента, и все это – во имя прогресса и преуспевания.
Проблем у нас было не счесть. В первую очередь нужно было вызволить наши сбережения из Америки. Это значило, что Уне придется совершить путешествие назад, в Калифорнию, и забрать все, что мы держали в депозитном хранилище банка. Ее не было целых десять дней. Вернувшись, она подробно рассказала обо всем, что произошло. В банке служащий долго изучал ее подпись, а потом удалился на совещание с банковским управляющим. Уна очень нервничала, пока они, наконец, не открыли наш депозитный сейф.
Покончив с делами в банке, она отправилась в наш дом в Беверли-Хиллз. Все выглядело так, будто мы и не уезжали, – кругом были цветы, и дом выглядел прекрасно. Она постояла в гостиной, поддавшись на мгновение своим чувствам. Немного позже она увиделась с Генри, нашим дворецким, он был родом из Швейцарии. Генри рассказал ей, что после нашего отъезда в дом два раза приезжали агенты ФБР и допрашивали его, интересуясь тем, что я за человек, что он знает об оргиях с голыми девицами, которые проходили в доме, и о многом другом.
Когда Генри сказал им, что я вел тихую, спокойную жизнь со своими женой и детьми, они начали шантажировать его, задавать вопросы о его национальности и о том, сколько лет он прожил в Америке, потребовав его паспорт.
Узнав об этом, Уна тут же раз и навсегда потеряла интерес к нашему дому. Ее не остановили даже слезы нашей служанки Хелен, которая расплакалась, когда Уна уезжала, – слезы только ускорили ее отъезд.
Друзья часто спрашивали меня, как я мог вызвать такую враждебность со стороны Америки и американцев. Я считаю, что моя позиция нонконформиста была и остается моим самым главным грехом. Я не коммунист, но я не вижу причин для того, чтобы их презирать.
Эта моя позиция оскорбила многих, включая и «Американский легион». Я не выступал против «Легиона» с точки зрения его полезных и конструктивных задач. Такие законы, как Билль о правах военнослужащих и льготы для ветеранов и их детей, очень важны и своевременны, но когда легионеры сами выходят за рамки закона и, прикрываясь патриотическими лозунгами, используют свою силу для нападок на других людей, это означает подрыв фундаментальных основ американской государственности. Эти ура-патриоты легко могут стать прародителями фашизма в Америке.
Во-вторых, я не согласен с самим существованием Комитета по расследованиям антиамериканской деятельности. Само название этой организации – будто удавка на горле, его можно трактовать совершенно различными способами. Любой американский гражданин со своим собственным, честным и открытым мнением может рассматриваться как потенциальный преступник, если это мнение не совпадает с официальным.
В-третьих, я никогда не пытался стать гражданином Соединенных Штатов. В Великобритании никто и никогда не рассматривал вопрос о том, сколько американцев живет в этой стране и как они зарабатывают себе на жизнь. Например, американский представитель кинокомпании «Метро-Голдвин-Майер», зарабатывавший четырехзначную сумму в неделю, жил и работал в Англии более тридцати пяти лет. Он никогда не был гражданином Великобритании, и никто его за это не преследовал.
