– Послушай-ка, – сказал он мне, – я тут посмотрел твои картины, и вот клянусь богом – ты очень хорош! Ты качественно отличаешься от всех остальных, ты другой, и такой смешной там, на экране! Поверь мне, я не шучу. Какого черта ты не сказал мне, что ты такой прекрасный комик, когда я увидел тебя в первый раз?
Понятно, что после этой встречи мы стали очень хорошими друзьями.
Я многому научился в «Кистоун», но и «Кистоун» многому научилась у меня. В те дни на студии и знать не знали о технике игры, сценическом искусстве, движении, то есть о том, что я принес с собой из театра. Они не имели никакого представления о пантомиме. Репетируя и формируя эпизод, режиссер ставил трех или четырех актеров в ряд перед камерой, и один из них широкими жестами начинал объяснять что-то типа: «Я хочу жениться на вашей дочери», – показывая на себя, потом на безымянный палец и на девушку. Все это выглядело тупо и примитивно, поэтому я выглядел на голову выше всех. В этих первых фильмах я вовсю пользовался своими преимуществами, словно опытный геолог, открывший богатое месторождение. Думаю, это был самый восхитительный из всех периодов в моей карьере – я был на пороге мира прекрасного искусства.
Успех привлекает к артисту внимание окружающих, и вскоре я стал приятелем для каждого, кто обретался на студии. Для актеров массовки, рабочих сцены, костюмеров и операторов я стал просто Чарли. Мне никогда не нравилась фамильярность, но в данном случае было приятно, поскольку такое дружеское отношение свидетельствовало о моем успехе.
Наконец, ко мне пришла полная уверенность в своих идеях и намерениях, и я был благодарен за это Сеннетту. Он всегда доверял своему вкусу и научил меня быть таким же. Мне нравились его манера работать на площадке и его подход к работе. Никогда не забуду то, что он сказал мне в мой первый день на студии: «Мы не работаем по сценарию. Мы находим идею, а за идеей следует естественное развитие событий». Эта фраза помогла мне развить свое собственное воображение.
* * *
Творческая работа над фильмами приносила настоящее наслаждение. В театре я должен был придерживаться жесткой схемы исполнения, не допуская каких-либо отклонений, повторяя одно и то же из спектакля в спектакль. Все было учтено, предусмотрено, отрепетировано, не оставалось ни малейшей возможности для творческих новаций. Единственной мотивацией в театре было качество – или ты хорошо играешь, или никак. В кино чувствовалось ощущение свободы. Я бы сравнил эту работу с приключением.
– Как тебе нравится такая идея – на Мейн-стрит потоп после дождя, – спрашивал меня Сеннетт.
Вот с таких фраз и начиналась работа над знаменитыми кистоуновскими комедиями. Атмосфера свободы и свежести новых идей способствовала нашему творчеству. Все было легко и просто – ни литературы, ни писателей, была только идея, которая постепенно обрастала нашими шутками и превращалась в полноценную историю на экране.
Вот еще один пример того, как мы работали. В фильме «Его доисторическое прошлое» я появлялся в своем первом эпизоде со следующей шуткой: облаченный в медвежью шкуру, я стоял и обозревал окрестности, одновременно рассеянно набивая трубку медвежьей шерстью. Этого было достаточно, чтобы тут же придумать предысторию персонажа, где были и любовь, и благородство, и борьба, и выбор. Именно так мы и работали в «Кистоун Камеди».
Я помню первые свои мысли об использовании в фильмах не только комедийных, но и других жанров. Одна из таких попыток была предпринята во время съемок фильма «Новый уборщик», в эпизоде моего увольнения. Я упрашивал менеджера не увольнять меня, проявить жалость и оставить на работе, показывая в пантомиме, как много у меня детей, которые могут остаться без крошки хлеба. Я разыгрывал сентиментальную сценку, а в это время Дороти Дэвенпорт, пожилая актриса, стояла рядом и наблюдала за съемками. Мы встретились взглядами, и я с удивлением заметил слезы в ее глазах.
– Я знаю, это должно быть смешным, – сказала она, – но ты заставил меня заплакать.
Дороти подтвердила то, что я и сам уже почувствовал, – я могу не только смешить, но и заставлять людей переживать и плакать.
Сугубо мужская атмосфера в студии могла бы стать совершенно невыносимой, если бы не одно прекрасное обстоятельство – присутствие Мэйбл Норманд создавало особое очарование. Мэйбл была удивительно обаятельна, у нее были большие глаза с немного тяжелыми веками, пухленькие губы и великолепное чувство юмора. Ее открытость, доброта, дружелюбие и щедрость никого не оставляли равнодушным.
На студии рассказывали истории о ее подарках ребенку костюмерши, о том, как она весело подшучивала над операторами. Ко мне Мэйбл относилась с сестринской любовью, в то время как с Сеннеттом у нее был бурный роман. Я постоянно общался с Маком, а следовательно, и с Мэйбл. Мы часто ужинали втроем, после чего Мак засыпал в уютном кресле в холле отеля, а мы сбегали на часок в кино или в кафе, возвращались и будили заснувшего. Кто-то мог подумать, что такие отношения должны были перейти в романтические, – ничего подобного, к моему несчастью, мы так и остались всего лишь добрыми друзьями.
Однажды, правда, Мэйбл, Роско Арбакль и я участвовали в благотворительном вечере в одном из театров Сан-Франциско, и мы с Мэйбл почувствовали некое эмоциональное влечение друг к другу. В тот великолепный вечер мы выступили с огромным успехом. Мэйбл оставила в гримерке свое пальто и попросила меня проводить ее. Арбакль и остальные ждали нас в машине, и ненадолго мы остались одни. Мэйбл выглядела потрясающе, я помог ей надеть пальто и поцеловал, а она в ответ поцеловала меня. Вероятно, этим бы все не закончилось, но нас ждали люди. Чуть позже я пытался намекнуть Мэйбл на то, что случилось, но ничего не вышло.
– Нет, Чарли, – с улыбкой сказала она, – я не твой тип, а ты, увы, не мой.
Как раз в то время, когда Голливуд едва ли можно было назвать даже деревней, в Лос-Анджелес приехал «бриллиантовый» Джим Брейди. Он появился вместе с сестрами Долли и их мужьями и устраивал шикарные вечеринки. На одну из них в отеле «Александрия» он пригласил всех, кого только мог: сестер Долли с их мужьями, Карлотту Монтерей, Луи Теллегена, ведущего актера Театра Сары Бернар, Мака Сеннетта, Мэйбл Норманд, Бланш Свит, Нэта Гудвина и многих других. Сестры Долли были удивительно красивы. Они, их мужья и Джим Брейди были неразлучны, что выглядело странно и весьма интригующе.
Бриллиантовый Джим слыл уникальным американским типажом, который выглядел как великодушный Джон Булль. В тот вечер я не мог поверить своим глазам: на манжетах и манишке у него были бриллиантовые запонки, и каждый камень был больше, чем шиллинг.
Через несколько дней мы вместе обедали в кафе Нэта Гудвина на причале, и Бриллиантовый Джим появился в сиянии изумрудов, каждый камень был размером с маленький спичечный коробок. Сперва я подумал, что это какая-то шутка, и невинно спросил, настоящие ли камни. Джим ответил утвердительно.
– Они великолепны! – с восхищением сказал я.
– Если хотите увидеть самые красивые изумруды, то смотрите сюда, – ответил Джим и приподнял край своей жилетки. На нем оказался широченный пояс – как у чемпиона по боксу, украшенный такими крупными изумрудами, каких я в жизни своей не видел и никогда больше не увижу. Джим с гордостью поведал мне, что у него есть десять гарнитуров из разных драгоценных камней, и он меняет их каждый вечер.
